Читать книгу - "Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен"

пытался обмануть собственное тело, разложив слабость на части. Его ладонь задерживалась на груди чуть дольше обычного. Его шаги утратили прежнюю упругость и будто бы старались не будить скрытую боль. Иногда он останавливался не потому, что кто-то отставал, а потому что ему самому нужно было догнать дыхание. Это не было паникой, скорее — осознанной экономией ресурса, попыткой не выдать тревогу. Я наблюдал за ним. Для человеческого глаза он выглядел просто уставшим. Но мои сенсоры фиксировали различные отклонения в пульсовой асимметрии, микропаузах между вдохами, спонтанном снижении насыщения кислородом. Я понимал — что-то происходит, и это что-то приближалось.

Я активировал вторичный анализ походки — не по протоколу, а по внутреннему ощущению, которое сложно описать в логике команд. Сдвиг траектории — четыре процента вправо, что выходило за пределы его обычного диапазона. Частота вдохов выше нормы на двадцать процентов, особенно при подъёмах. Но даже это можно было бы списать на сложный рельеф. Эти данные по отдельности не вызывали тревоги, но в совокупности они нарушали паттерн. Гектор двигался иначе. Он стал осторожнее в шаге, реже поворачивал голову, будто изнутри считал ресурсы. Я отложил выводы. Но система оценки состояния по мимике и микродвижениям выдала резкий скачок — показатель, указывающий на внутреннюю борьбу. Он не просто уставал. Стало очевидно, что Гектор скрывал боль. Наблюдаемое замедление не было реакцией на физическое истощение, а оно было стратегией. Стратегией солдата, который знает, что не дойдёт.

Мой внутренний диагностический модуль моментально указал на физиологическое отклонение и присвоил риску желтый уровень, граничащий с оранжевым. Я мог бы вывести эти данные на личный дисплей Гектора, дать краткий отчёт, инициировать запрос на остановку маршрута, но я не стал. Не потому, что не знал, что делать. А потому, что увидел, как он смотрит вверх, туда, где открывалась тропа на перевал. В его взгляде не было страха. Там было упрямство. И что-то ещё — глубокое, человеческое. То, чему у меня пока не было названия. Я сохранил данные и не сообщил.

Спустя несколько дней, сканируя фотоархив за последние четыре недели нашего пути, я обнаружил, что это было не первая такая девиация. Он регулярно прикрывал одну и ту же зону тела. Пульс, легкое дрожание в пальцах, изменившийся химический состав пота. Я провёл тщательный анализ на базе показателей своих сенсоров и построил вероятностную модель. Вердикт был неутешителен. Гектор болен. Это не инфекция и не усталость. Это легочная онкология.

Когда он потерял сознание, это случилось внезапно — настолько, что мои визуальные сенсоры не успели зафиксировать сам момент потери. Он остановился, чтобы помочь пожилой женщине с рюкзаком. Та, отставшая от группы, тяжело дышала и не справлялась с затяжным подъёмом. Он подошёл к ней спокойно, без суеты, сказал что-то ободряющее. Протянул руки к ремням её груза, ловко перехватил вес. И в следующую секунду — исчез.

Не драматично. Не громко. Ни крика, ни вздоха. Его тело просто соскользнуло из вертикального положения. Как будто линия между «стоять» и «лежать» вдруг перестала существовать. Он осел, как глина, потерявшая форму, а его лицо застыло в выражении, в котором не было ни боли, ни испуга. Только опустошение, как у человека, у которого внезапно выключили свет внутри.

Я оказался рядом слишком быстро, чтобы кто-то ещё успел понять, что произошло. Мое поле приоритетного реагирования сработало на изменение позы и падение уровня сердечной активности за доли секунды. Сенсоры подтвердили обморок, но это был не банальный случай. Его пульс не просто снизился — он начал колебаться в нестабильных ритмах, а уровень кислорода в крови упал до критического за меньше чем три секунды. Его сознание выключилось, как перегруженный узел в системе и, в этом не было случайности. Термальные датчики подтвердили: температура тела упала, дыхание прерывистое. Я подал сигнал тревоги остальным, и нас тут же окружили. Люди говорили наперебой, кто-то заплакал. Но в центре круга было только двое: я и он.

Когда он очнулся, я был рядом. Он не стал делать вид, что ничего не произошло. Только слабо улыбнулся:

— Значит, всё же заметил, да?

Я кивнул.

— Как долго ты знал?

— Не очень. Два дня назад я отправил предварительные данные по глобальной сети в медицинский центр. Сегодня получил окончательное подтверждение.

Он закрыл глаза.

— Не думай, что я прятал это от тебя. Просто не хотел, чтобы это влияло на наш маршрут. Пока я могу идти, я иду.

— Гектор, анализы показывают, что это может быть ваше последнее путешествие.

Он снова улыбнулся, но на этот раз печально:

— Я знал это, когда собирал рюкзак.

Потом замолчал. Я не стал говорить больше. В тот день мы остались на стоянке дольше обычного. Паломники не задавали вопросов. Они словно почувствовали, что произошло нечто важное, чего нельзя передать словами. И только я сохранил в памяти фразу Гектора, сказанную в тишине, когда уже все спали:

— Если это конец… то пусть будет в пути. Я хочу умереть в пути, а не в палате под шепот капельницы.

Я записал эти слова. Не в отчет. В себя.

— Хочешь услышать правду? — спросил он, когда мы остановились на высокогорном плато, где даже камни казались уставшими. Ветер свистел между зубцами скал, а остальные паломники собирали лагерь. Мы были вдвоём. Я присел рядом — формально, чтобы не мешать линиям видимости, но по сути, чтобы быть ближе.

— Два месяца назад, я тогда был в медицинском центре в городе. Там было много стекла. Слишком много. Я смотрел, как внизу стригут газоны, и думал: «Какой идиотизм — умереть с видом на сад, где всё подстрижено».

Он усмехнулся. Я молчал, только продолжал отслеживать его пульс.

— Врач говорил сухо. Он произносил слова, как будто они были инвентарным списком: «поражение легких», «лимфатическая система», «внутренние метастазы», «статистика выживаемости». Я просто кивал. А внутри… ничего. Ни гнева, ни страха. Просто какое-то… странное ощущение, как будто тебя поставили перед дверью и сказали, что за ней — конец фильма, но без титров.

Он замолчал на мгновение, прислушиваясь к ветру.

— Я вернулся в свой дом, выключил все каналы связи, и просто сидел. Не плакал. Не злился. Я ведь был солдатом, потом инструктором, потом проповедником. Знал, как умирают люди. Но то, что я знал, было теория. А тут всё стало лично.

Он поднес руки к лицу, словно вспоминая, как тогда держал тот снимок.

— Спустя несколько часов я открыл твой контейнер.