Читать книгу - ""Фантастика 2025-28". Компиляция. Книги 1-19 - Дмитрий Шатров"

непривычки. Не научился еще Григорий управляться с вот этим всем. Зато в потоке думалось быстро и двигаться получалось тоже куда быстрее, чем обычно. А ему нужно двигаться, и нужно подумать.

Митяй не врал, когда пересказывал свои – или не свои? – видения. Были ли то видения прошлого или будущего, Григорий не знал, но надеялся, что время еще есть. Потому что в противном случае он себе не простит.

Передвигаться по городу в потоке было легко. Каждый выступ, каждая трещина, каждая отбрасываемая живым или неживым тень становились для него укрытием и защитой. По пути он два раза видел немецкие патрули. Он их видел, а они его – нет. И каким же великим был соблазн добраться до одного из них! Добраться, сжать шею сзади…

Минувшая ночь далась ему тяжело. Накатила та самая нечеловеческая жажда, которую не утолить ни водой, ни вином. Григорий пробовал, в квартире Стеллы нашел и то, и другое. Не полегчало. Вообще не отпустило.

В себя он пришел в спальне Стеллы. Стоял, смотрел, любовался. Ему хотелось думать, что интерес его был эстетического плана, а не гастрономического, но твердой уверенности не было.

А потом словно в плечи кто толкнул. Мир сразу сделался мутным и мерзким, и во рту появился медный привкус, заглушить который получилось лишь ядреной папиросой Власа. Эх, как ни крути, а придется что-то делать. И Горыныча нет, который мог бы приволочь ему зайца. Значит, придется охотиться самому. Горыныч куда-то подевался, не появлялся уже который день. Может рыскал по лощине в поисках Танюшки, а может потерял надежду и вернулся обратно в свой темный мир.

Из города Григорий выбрался с первыми рассветными лучами, поднял повыше воротник, шмыгнул в ближайший подлесок. Дальше мчался почти без передышки, лишь изредка выныривая из потока. Мог и не выныривать, потому что каждый такой «нырок» причинял боль. Но ему по старой памяти почему-то казалось, что в человечьем своем обличье он может почувствовать и увидеть больше, чем в не-человечьем. Да и жажда в человечьем обличье мучила, как ни странно, меньше. Наверное, чтобы поддерживать себя в потоке требовались силы. Те самые силы, которые давала таким, как он, кровь.

Сгоревшее почти дотла Видово он обогнул по дуге, чуял, что не осталось в деревне ни живых, ни мертвых. А, оказавшись в лесу, взял след, что та гончая. В потоке это получалось легко. Каждая примятая травинка, каждая сломанная ветка и каждый взмах птичьего крыла рассказывали ему историю, выдавали тех, на кого он охотился. А он теперь охотился. В потоке это было легко. Все виделось и чуялось в десятки раз острее. Если бы он научился пользоваться потоком раньше, ему бы не понадобился Зверобой для поисков ребятишек. Давние их следы Григорий обнаружил у избушки пасечника и мимоходом удивился, как мог пропустить их раньше.

А еще в потоке было не так больно. И речь сейчас шла не о боли физической, которая всякий раз возникала во время перехода «туда-обратно». Речь шла о боли душевной, той самой, что выгнала его на рассвете из города, что гнала и подстегивала, словно кнутом. Григорий понимал, что его ждет в том случае, если он опоздает. Нет, не его ждет, а тех, кого он пытается спасти. Тех, кого он бросил без присмотра и без защиты.

Митяй не рассказывал о своем видении в подробностях, но Григорию и не нужны были подробности. Достаточно было того ужаса, который он увидел в глазах сына. Пощады не будет никому. А те, кто выживут после нападения на отряд, позавидуют мертвым. Потому что Вольф – это не человек, это тварь, пострашнее любого упыря. Упыри питаются человеческой кровью, а Вольф – человеческой болью. Уж ему ли не знать, как умеет развлекаться Вольф. Он знает. Лида знает…

Вот, чтобы не думать о Лиде, Соне, Шуре, Зосимовиче и еще о нескольких десятках тех, кто остался в партизанском отряде, Григорий больше и не выходил из потока. Теперь он отчетливо видел следы. Как человеческие, так и собачьи. Митяй сказал, что их было около двадцати. Ошибся. Тридцать четыре человека и шесть псов. А в отряде в основном старики и необстрелянный молодняк. Получилось вспомнить и посчитать всех по головам. Даже тех, кого он видел лишь мельком. Выходило двадцать девять. Это со стариками и женщинами. Выходило, что силы неравны.

В потоке получалось не бояться, не переживать и почти не злиться. В потоке он был быстр и ловок. Но силы уходили с каждой минутой. Чтобы оставаться в потоке, требовалось топливо. Особенное топливо.

Косулю он поймал, считай, налету, не выходя из потока. И, вонзаясь клыками в трепещущую шею, не почувствовал ничего, кроме нестерпимой жажды. А потом пришла боль. Наверное, он потерял контроль, вывалился из потока, не успев сгруппироваться, как парашютист перед приземлением. Потому и приземлился со всего размаху прямиком в ледяную воду, заорал, забарахтался, выбираясь из топи. В ужасе почти забыл, что теперь он не человек и просто так его не возьмешь. Как только вспомнил, сразу успокоился, потянулся к потоку и к корявой осинке. Сначала ухватился, а уже потом усмехнулся парадоксу ситуации. Вот он упырь, как за последнюю соломинку, хватается за то единственное дерево, которое может стать причиной его смерти. Или не может?

Осинка гнулась, стонала, но пока скорее спасала, чем убивала. Григорий шагнул в поток в тот самый момент, как выбрался на твердую почву. Теперь он снова все видел и все чувствовал. Теперь у него было топливо. Надолго ли? Он не знал, но и выбора особого у него не было. Важно лишь одно – он знает, как пересечь трясину, видит все ее ловушки. Он даже видит сквозь толщу воды белое лицо утонувшего немца. Еще молодой, немногим старше Митяя, он таращился на Григория широко раскрытыми мертвыми глазами. Значит, одним меньше.

Топь он пересек так быстро, как только позволяла ему его новая суть. По тут сторону болота уже царил полдень. Солнце светило ярко и беспощадно, но, кажется, не опаляло. Наверное, потому, что Григорий больше не спешил выходить из потока. Он стоял на самом краю густого ельника и прислушивался. Не нужно было прислушиваться, достаточно было принюхаться. Пахло гарью и кровью…

Хорошо… Хорошо, что он не вышел из потока до того, как понял, что случилось непоправимое. Хорошо, что хватило ума и не хватило мужества принять все это своей человеческой, а не упыриной сутью, потому что даже упыриной вдруг сделалось почти нестерпимо больно. Так больно,