Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

– Да-да, я помню, там запретили Малевичу писать абстрактные картины. А уж эти взрывы красок… представляю, как там к ним отнеслись! Но сам-то Поллок что обо всем этом говорил?

– Он, знаешь ли, был не очень разговорчив и, может, не знал, какие страсти вокруг него кипят, а скорее не придавал значения. Он умер молодым в 1956 году, вел пьяным машину и разбился. Его Америка была, так сказать, америндейской. Посмотри, тут у него и ритм, и темп, он чуть ли не танцует. Алкоголь помогал ему входить в экстаз, в состояние транса. Его манера писать картины близка к шаманизму. Он так и полагал: что дух должен свободно парить, находить новые пространства, новые сферы, растворяться в природе, в животных, в материи. Если и можно его считать типичным американцем, каким его объявили, то в том смысле, что искать истоки и импульсы его искусства следует в культуре индейцев, коренного населения Америки.

В этот момент неотвязная муха снова попыталась сесть Моне на кончик носа, и Мона согнала ее, резко взмахнув рукой. Несчастная муха панически заметалась, стала искать убежище, наконец нашла его на картине Поллока, точнее, на левой стороне рамки, недалеко от главного белого пятна и уставилась всеми своими пятью глазами на холст. Мону вдруг осенило.

– Вот бы увидеть картину Поллока, как видит эта муха, а?!

– Поллоку эта идея понравилась бы. Это и есть шаманская практика. Ну-ка, закрой глаза, – Мона повиновалась, – и представь себе, что ты – эта муха. – Мона сосредоточилась. – Вот ты уменьшилась в сто раз. Значит, изображение на картине для тебя в сто раз увеличилось.

– Какая красота! – Мона старательно жмурилась. – Потеки превратились в потоки краски! Невероятно красиво!

– А еще ты можешь превратиться в блоху, в крошечную блошку, тогда все увеличится не в сто, а в тысячу раз.

Мона, не открывая глаз, погрузилась в себя и увидела картину лежащей под ногами. Как муха, которая уселась на холст. Восемьдесят сантиметров, длина картины, с помощью мысленной операции превратились сначала в восемьдесят метров, а потом, на стадии блохи, – в восемьсот. И теперь эта поверхность все растягивалась, увеличивалась на порядки в результате бесконечного умножения в уме. Холст Поллока раскинулся на километры, до самого горизонта!

– Я делаюсь все меньше, – восторженно прошептала Мона.

– Ты можешь уменьшиться до кварка – частицы меньше атома, а картина в пол квадратных метра станет для тебя огромным пространством, соизмеримым с целой неведомой планетой.

Мона попробовала проделать и это и уже не понимала: она превращается в мельчайшую частицу или холст Поллока разрастается в космос. Он простирался перед ней на восемь миллиардов километров – протяженность приличной Солнечной системы. У нее подкосились ноги, и Анри еле успел подхватить ее.

– Ну, Диди, я думаю, урок Поллока – это “входи в транс”, – сказала она, придя в себя.

– Точно, но не забудь, что надо не только войти в него, но и выйти, а не то упадешь.

– Упадешь и останешься мухой, помимо всего прочего!

– Да-да, помимо всего прочего.

45. Ники де Сен-Фалль. Женщина – будущее мужчины

Поль почти забросил свою лавку и занялся торговлей старыми телефонными аппаратами, подключенными к мобильной связи. Дела его шли в гору. Он свел знакомство с молодыми предпринимателями, которые заключили с ним многообещающие контракты, и стал подумывать, не продать ли лавку, чтобы отдать все силы новому бизнесу. Камилла была за, а Моне, хотя она не решалась возражать, эта идея не нравилась.

В тот день она вместе с Космосом растянулась в лавке на полу с карандашом в руках и пыталась продолжить записи в своем дневнике, который начала вести в конце июля, описывая в нем все, что произошло в ее жизни, начиная с первого приступа слепоты осенью прошлого года. Уже довольно скоро рассказ должен был сомкнуться с настоящим временем, она дошла до середины августа, до знакомства с Магриттом и Бранкузи и повторной МРТ, во время которой с ней происходили странные вещи. Отдавшись свободному течению мысли, она перебирала в уме разные образы. Тогда, лежа в капсуле, она вспомнила о таком далеком прошлом, которое никак не могло запечатлеться в памяти маленького ребенка. Записывая эти воспоминания теперь, она как бы снова становилась Моной августа этого года, по сравнению с которой она успела измениться, и в то же время эти записи открывали ей путь на затерянный, туманный континент самого раннего детства. Из одиннадцатилетней она превратилась в трехлетнюю.

И ей открылась некая истина, новое знание обрушилось на нее. Она заново пережила последний разговор с Колеттой, когда бабушка надела на шею внучке ракушку-талисман, с которой сама до того дня не расставалась, и сказала на прощанье: “Всегда храни в себе свет, моя девочка”. Маленькая Мона думала, что еще увидит ее, но не увидела больше никогда, а ведь она была такой счастливой, бодрой, любящей.

Тогда Мона не поняла, почему образовалась такая пустота, это осталось для нее непостижимой тайной, потому что никто не объяснил ей, только вступающей в жизнь, как это жизнь может закончиться. Взрослеть – это значит делать болезненные усилия, чтобы выявлять раны, которых мы когда-то не заметили, но которые именно в силу своей невидимости травмируют нас в самых недрах нашей психики. Мона мелкими дрожащими буквами написала в тетради: “Отчего умерла бабушка?” Щенок, примостившись у ее ног, сладко зевал.

* * *

Совсем рядом с Бобуром, у его южной стены, есть искусственный водоем площадью около шестисот квадратных метров, на нем, прямо на воде, расположены шестнадцать скульптур, которые приводятся в движение разными механизмами. Мона подошла к нему и заметила на стене соседнего дома, стоящего вплотную к церкви Сен-Мерри, большой рисунок уличного художника: огромный профиль с прижатым ко рту пальцем, будто призыв к тишине. Чтобы привлечь внимание прохожих к знаменитому фонтану? Возможно. Или чтобы они этот фонтан послушали? Может, и так. Он хоть и беззвучный, но очень музыкальный. Весь этот комплекс, как сказал Анри, – дело рук двух художников. Черные фигуры, похожие на какие-то нелепые переломанные машины, сделал швейцарец Жан Тенгели, а разноцветные, в том числе главную причудливую фигуру дирижера (он же “Жар-птица”) в золотой короне, из зубцов которой бьют водяные струи, – его жена Ники де Сен-Фалль[26].

– Они сами называли себя “Бонни и Клайд в искусстве”, парочка хулиганов, причем каждый подначивал другого на новые безумные выходки.

Моне определенно больше нравилась “Бонни”, она, открыв рот, смотрела