Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

Анри был восхищен и хотел похвалить внучку, но передумал. Здесь, перед Пикассо, они говорили теперь почти на равных.

– Наверняка Пикассо обвиняли в том, что он издевается над искусством. А он-то как раз его очень любил.

– Да, он прекрасно знал старых мастеров. И в “Утренней серенаде”, как ты справедливо заметила, есть много общего с композициями Тициана. Пикассо преклонялся перед Гойей, Курбе, Мане. Он как бы вбирал их наследие и осмысливал по-своему, не для того чтобы высмеять, а чтобы продолжить то, что гениально делали они. “Утренняя серенада”, где все на первый взгляд изломано, где сама перспектива превращается в лабиринт, – это, по сути, самая настоящая классика.

Мона задумалась. Классика, классический… Эти слова дед произносил перед картинами Пуссена и Давида, в которых царили порядок и стабильность. А еще очень часто, например, когда они смотрели Моне, он говорил о новизне. Так, может быть, в Пикассо чудесным образом пересекались классика и новизна? Между тем Анри продолжал:

– Здесь много признаков трагической атмосферы: раздробленные лица, треугольный потолок, тусклые краски, темный фон и, наконец, откровенная пустота…

– Я знаю, что ты скажешь: вон та рама слева. По идее, в ней должна быть картина или еще что-нибудь такое. Но тут – ничего. И это символ художника, который перестал писать картины.

– Да, который умолк. Пикассо был голосом свободы, который вынудили молчать, как женщину справа, которая держит мандолину, но не играет на ней. Вот о чем говорит пустая рама. Нацисты ненавидели искусство Пикассо, называли его “дегенеративным”. Они считали, что искусство непременно должно изображать здоровые, сильные тела, а сине-зеленые остроконечные головы или груди на месте плеч, которые писал Пикассо, по их мнению, оскорбляют и ослабляют человеческую личность, ведут к ее распаду, деградации.

– А вот, смотри: посередине картины девять ломаных полос матраса. И поскольку они в самом центре, то наводят на мысли о тюремных решетках или веревках, которыми кого-то привязывают к кровати. И еще: девять черных линий, волосы лежащей женщины, тоже жесткие и тяжелые, как будто железные.

Анри придвинулся поближе к картине, чтобы посчитать отдельно лежащие пряди. Их и впрямь было девять! И Мона разглядела это с первого раза! В какой-то мере это напоминало невероятную восприимчивость самого Пикассо. Ведь он был не только гениальным изобретателем новых форм, способным творить из всего, что окажется под рукой (в этом смысле лучший пример – “Голова быка”, которую он сконструировал из кожаного седла и велосипедного руля), но в первую очередь – безупречным наблюдателем. Он рассматривал окружающее с зоркостью ночных птиц. Совы буквально завораживали его, он узнавал в них себя.

– Что, собственно, делает Пикассо? Он разбирает реальность на части и выворачивает наизнанку. И эта реальность оказывается совсем не гладкой и плоской, в ней обнаруживаются шероховатости, выступы, бугры и изломы. Мне кажется, Пикассо хотел, чтобы его картины действовали примерно так же, как та застрявшая в твоем глазу ресничка, чтобы люди испытывали зрительный дискомфорт. Его друг и соперник Анри Матисс сравнивал живопись с “мягким креслом, снимающим физическую усталость”. А “Утренняя серенада”, наоборот, представляет нам жесткость мира. Даже матрас, как ты заметила, похож на тюремную решетку.

– Надо все сокрушать. Таков урок написанной во время войны “Утренней серенады”. Цепи, решетки!

– И не только. Сокрушать и ломать надо все, что нас окружает, чтобы понять, как оно устроено. Пикассо в своем творчестве проявляет одновременно недюжинное мастерство и ребячливость. Мастерство – потому что вписывается в традицию великих художников и хочет разгадать тайну мироздания, а ребячливость – потому что действует при этом как мальчишка. Разбирает и ломает игрушки, чтобы узнать, что там внутри.

– Да, но потом он собирает их по-своему, – закончила Мона.

В Монтрёй она вернулась в бабушкиной шляпе, которая ей очень шла. Космос напрыгнул на нее и, казалось, был не прочь взять эту штуку себе. Мона нахлобучила шляпу ему на голову и покатилась со смеху – щенок поместился под ней весь целиком. Кончилось тем, что Мона взяла обратно свой подарок, но сняла с него кремовую ленту и привязала Космосу на шею.

– Я должна рассказать тебе про “Утреннюю серенаду” Пикассо, – начала она урок.

Но тут же споткнулась и замолчала на полуслове. А что это, собственно, значит: серенада, да еще и утренняя?

44. Джексон Поллок. Входи в транс

Как быстро прошло лето! В то сентябрьское утро Мона проснулась вся в поту. Накануне первого дня в коллеже она плохо спала, ей снились кошмары. По пути в новое место учебы ее мутило, она изо всех сил цеплялась за мамину руку. И хоть она старалась не подавать виду, ее мучили тревожные предчувствия.

В коллеж стекалась толпа разношерстных детей, одни робкие, другие бойкие. Стоял шум и гам. Камилла выпустила руку дочери. Ей и самой было не по себе, и прощальная улыбка получилась вымученной.

Гулкий коридор шестых классов казался бесконечным. В классе, куда Мона вошла вместе с тремя десятками учеников, о которых она ровным счетом ничего не знала, пахло как в старом загородном доме. Все притихли и даже не перешептывались. Мона сидела на одной из последних парт, одна. Наконец в класс вошел молодой учитель в костюме-тройке и завязанном бантом шелковом шарфе. Вид у него был высокомерный и недовольный. Он объявил, что будет преподавать французский язык, и тут Мона вздрогнула – она его узнала! Это тот самый молодой человек, с которым у нее вышла стычка в музее Орсе, перед картиной Ван Гога. Она непочтительно фыркнула и притворно извинилась, а потом, встретив его в другом зале, нахально показала ему язык. Не зря ей ночью снились дурные сны – вот оно! Мона съежилась. Похоже, этот мир непостижим, непроницаем. Да и сама она для посторонних – такой же непонятный иероглиф, как они для нее. Что же делать, как проникнуть в него? Быть может, взломом? Учитель начал перекличку. Все отвечали ему едва слышным голосом, и его это явно радовало. Когда пришла очередь Моны, она, вместо того чтобы поднять руку, нажала на мягкий пенал, и из него со стуком посыпались на пол карандаши и ручки.

– Здесь! – громко выкрикнула она.

Учитель нахмурился, поднял голову и долго – слишком долго! – всматривался в нее. Что это за нахалка? Но склонился к тому, что все вышло нечаянно, из-за ее неловкости. Весь класс повернулся к Моне. Все смотрели ей