Читать книгу - "Королева Парижа. Роман-фантазия о Коко Шанель - Памела Биннингс Юэн"

– Это оставили для вас некоторое время назад.

Поблагодарив Жеро, она последовала за Шпацем. Он пытался ее утешить, вел в бар, чтобы они выпили, но вряд ли это могло ей помочь. Заседание стало для нее ударом.

– Возможно, я и ошибаюсь, – продолжал он, видимо, почувствовав ее нарастающую депрессию. – Коко, я уверен, что ты в конце концов выиграешь. Я поговорю с адмиралом Канарисом. Надеюсь, что Курт Бланке просто пытается успокоить Хорста Экерта, человека Геринга. – Обняв ее за плечи, он прижал ее теснее к себе и улыбнулся. – А пока что очень сухой мартини развеет твою хандру.

Коко думала совсем о другом лекарстве. Шпац усадил ее за столик в темном углу и ушел сделать заказ. В ожидании она пробежала письмо от Колетт. Она не говорила с подругой и не писала ей после их совместного ланча с Сюзанной Абец в «Кафе де ля Пэ». Дочитав письмо до конца, она вернулась на два абзаца выше и прочла их еще раз.

«На тот случай, если ты еще об этом не слышала, – писала Колетт, – жандармы, да-да, наши собственные парижские полицейские, арестовали всех евреев-иностранцев, по крайней мере, четыре тысячи человек. Возможно, больше. И хочешь кое-что узнать, Коко? Нет? Но я все равно скажу. Полиция знала, где найти каждого еврея, потому что они все были зарегистрированы во время той мерзости, которую ты предпочитаешь называть переписью. Вот для этого их, как ты говоришь, считали.

Поэтому их всех увезли, каждого еврея-иностранца, и никто не знает, куда именно их отправили. Их арестовали только за то, что они евреи-иностранцы, и эти люди просто исчезли. Морис говорит, что в следующий раз они придут за французскими евреями». Колетт поставила в конце письма затейливую подпись.

Официант принес напитки, следом за ним пришел Шпац. Коко сложила письмо и убрала в карман юбки, пока официант ставил на столик перед ней бокал с мартини. Она уставилась на коктейль, сцепив руки и чувствуя слабость в коленях. Чего Колетт от нее ждет? Это не ее вина.

Шпац повернулся к кому-то за соседним столиком, болтал, смеялся. Она медленно встала. Письмо в кармане обжигало ей кожу. Она поднимется наверх и уничтожит его. Разорвет на мелкие клочки и сожжет. А потом примет лекарство и наконец уснет.

Глава тридцать седьмая

Париж

Осень 1941 года

Дело Коко против Пьера застопорилось. Она ждала долгие месяцы – всю весну, все лето. Наступил ноябрь, а Курт Бланке, казалось, все еще никак не мог принять решение. И Шпац ничем не мог ей помочь. В июне месяце британцы потопили линкор «Бисмарк», и адмиралу Канарису как главе управления военной разведки и контрразведки было не до Коко.

Шпац все лето ездил в Триполи и обратно, следуя за генералом Роммелем, вместо того чтобы подталкивать Курта Бланке. А теперь он к тому же еще ходил мрачнее тучи из-за того, что Гитлер начал осаду Ленинграда. Подвыпив, Шпац называл это безрассудством войны на два фронта. Коко идея нападения на Советский Союз тоже не казалась здравой, учитывая предстоящую зиму.

В общем и целом год для фюрера оказался неудачным.

Вскоре после слушания Анри Леваля выпустили благодаря его швейцарскому гражданству. Но Феликса Амио, этого чужака, считавшего, что он владеет собственностью Коко, нашли и держали под арестом. После всех этих месяцев он продолжал стоять на своем и утверждал, что покупка компании не была мошенничеством. Как и Пьер, он оказался упрямцем.

Хуже всего было то, что, по мнению Шпаца, у Геринга нашлось что-то общее с Амио. Коко невыносимо было даже думать о таком невезении. Поговаривали и о том, что Геринг оказался в немилости у фюрера после того, как люфтваффе не удалось справиться с королевскими ВВС Британии, а теперь немецкие летчики проигрывали русским. Возможно, рейхсмаршал решил, что военной авиации нужен Феликс Амио. Шпаца тревожило то, что Геринг мог предложить ему свободу в обмен на его опыт в авиастроении и духи Коко. И кто бы смог его остановить?

Погода тоже не помогала. Говорили, что Париж ожидает самая холодная зима за все время наблюдений. Правда, то же самое говорили и годом раньше. Но на этот раз прогноз оказался правдивым: каждый следующий день был холоднее и мрачнее предыдущего. Жизнь в замерзшем городе замедляла свой ход, как изношенные старые часы. Сугробы на улицах становились все выше, приобретали коричневый цвет.

Все распевающие песни молодые блондины исчезли, их отправили на Восточный фронт в Россию. Бедные солдатики в красивой серо-зеленой форме, совсем еще мальчики с гладкими щеками, вели бои в арктической тундре, где от холода замерзает костный мозг. Неужели история ничему не научила Адольфа Гитлера? Ему стоило вспомнить, что случилось с Наполеоном.

Но при этом газеты прославляли победы фюрера. Журналисты в Париже не были глупцами: одно лишь упоминание об ошибке или провале Германии считалось предательством, за которое наказывали смертью.

На улицах города не осталось и мужчин-французов, они как будто просто исчезли. Лора Мэй говорила, что их хватают прямо на улицах и отправляют в Германию. По ее словам, они в рабских условиях работают в шахтах и на военных заводах. Арлетти утверждала, что мужчины едут в Германию добровольно, поскольку немцы предлагают хорошую работу и заработок. Так ей сказал ее полковник. Он клялся, что слухи о рабском труде – это ложь.

Пока Коко ждала решение Курта Бланке, в Париже все менялось каждый день. Шпац не мог обойтись без виски. Андре пребывал в угрюмом настроении, и Коко не понимала почему. Прошло больше года после того, как его перевезли в госпиталь. К тому же в отеле «Риц» и следа не осталось от былой приветливости. Жеро вечно куда-то спешил. Служащие, обычно смеявшиеся и сплетничавшие, помрачнели.

Война казалась бесконечной. Что дальше? Африка? Азия? Америка? А ведь предполагалось, что в 1918 году закончилась последняя большая война.

*****

Холодным серым утром Коко заставила себя снова навестить Андре. Она постаралась сбросить с себя летаргию, которая в последнее время ее не отпускала. Они молча сидели в засаженном деревьями дворе госпиталя. Андре был в своей инвалидной коляске, закутанный в шерстяное пальто большого размера, шея замотана шарфом, ноги прикрыты одеялами с печатями Американского госпиталя. Коко устроилась рядом с ним на чугунной лавочке. Ее мальчик молчал, мученически терпел ее вопросы, как будто она была испанской инквизицией.

Коко исподтишка бросила взгляд на сердитого сына. Цвет лица у него оставался землистым, глаза были тусклыми и смотрели куда-то вдаль. Она предполагала, что ему не терпится вернуться в палату. Она