Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

– Это русское имя, – уточнил Анри. – Он родился в Москве в 1866 году. А небольшой рисунок, который ты видишь, сделан в 1911-м, когда художнику было сорок пять лет, то есть он уже был зрелым человеком. К тому же уравновешенным и рассудительным по натуре. Он вполне мог бы стать университетским профессором. И даже перед мольбертом всегда стоял в щегольском костюме, а не в расхлябанной блузе.

– Правда? А впечатление такое, как будто рисовал ребенок.

– Да, можно так подумать, но вспомни, о чем мы говорили перед картиной Сезанна?

Мона помнила смутно и попросила деда освежить ее воспоминание. Анри снова объяснил, что некоторые художники стремились вернуться к примитивному языку детства и довести эту, казалось бы, неприемлемую для взрослого человека манеру до максимальной выразительности.

– Посмотри, Мона, некоторые фигурки тут можно распознать. Какие?

– Я вижу человека на белом коне, он одет в синее, за спиной у него плащ. Конь и всадник как будто взлетают в небо. А вокруг… трудно сказать. Какие-то черные штуки, вроде кусков угля, летают по всему рисунку, и что это такое, непонятно.

– Да, слов не подберешь. В том, что окружает всадника, можно углядеть какие-то природные мотивы: дерево, облако на небе, пригорок, но, по сути, это произвольные и, что интереснее всего, даже не пытающиеся походить на что-то нам известное формы. Потому мы и называем их абстрактными. Я расскажу тебе одну историю по этому поводу. Дело было в 1908 году в немецком городе Мурнау. Однажды вечером Кандинский зашел в свою мастерскую и в потемках наткнулся там, у себя дома, на что-то неизвестное. Это была загадочная картина, написанная яркими красками, но лишенная всякого сюжета. Он не понимал, что это за работа, но она его сильно впечатлила.

– Откуда же она могла взяться в его мастерской? Может, кто-нибудь решил его разыграть?

– Шутку сыграла сама судьба. Случилось вот что: в сумеречном свете он не узнал одну из своих собственных картин. Просто она стояла на боку. И в перевернутом виде он не сразу понял, что это пейзаж, а увидел фонтаны красок и пучки причудливых линий.

– А, так она была перевернута… Я поняла: самое главное – красота линий и оттенков акварели и туши. Что-то такое уже было у Уистлера, помнишь?

– Верно, Мона. А теперь посмотри-ка на всадника.

– Всадник, – заговорила Мона дрожащим от волнения голосом, – образует диагональ, – это слово она произнесла с некоторой гордостью, – он прыгает на своем коне, но так стремительно, будто это не конь, а ракета. А желтое, оранжевое, фиолетовое – это как взрыв внутри синей рамки, огонь в небе из сопла взлетающей ракеты.

Мона вытянула руку параллельно телу коня и длинному облаку, изображая взлет самолета. И зарычала, как мотор. Это подало идею Анри, который нежно сжал вытянутые пальчики внучки. Он вдруг сообразил, что время создания этого рисунка совпадало с изобретением воздухоплавания. И рассказал Моне о подвигах Луи Блерио, который в 1909 году пересек Ла-Манш на своем моноплане, и о первых дерзких шагах покорителей неба. В Кандинском, как во многих художниках его поколения, уживались два, казалось бы противоположных, устремления: с одной стороны, они хотели вернуться к истокам, к народным культурам, примитивным, а то и грубым; с другой – увлекались плодами научных открытий и технических достижений начала века.

– Забавно, – сказала Мона, – миллионы людей испокон веков жаждали попасть на небо, думали, что их там ждет рай. А Кандинский говорит, что благодаря современному прогрессу можно будет легко навестить Господа Бога и его ангелов еще до того, как умрешь.

Анри удостоверился, что Мона очень ловко сформулировала свою мысль, но сама эта мысль слишком наивна – явно внучка еще не завтра перешагнет из детства в подростковый возраст. Ей еще многое надо объяснить, прежде чем она поймет значение этого символа. Кандинский, конечно же, не имел в виду, что с помощью какой-нибудь машины люди смогут теперь быстренько запрыгнуть на небеса, образ завоевания пространства нужен ему как призыв человечеству обратиться к области духа.

– Да, Мона, так и есть, – сказал он, подумав. – Всадник свободен, мчится, куда захочет! Навстречу приключениям! К тому же он синий, что важно, ведь это цвет неба. Ты мне это сама говорила перед “Прекрасной садовницей” Рафаэля. Синий всадник – аллегория нашего разума, который не знает преград. Синий всадник – Der Blaue Reiter по-немецки – стал символом и названием некой группы художников, а сам рисунок предназначался для журнала этого объединения. Кандинский и его товарищи заявляли, что хотят основное место в своем творчестве уделять поэзии, сновидениям, хотят, чтобы разные художники и виды искусств объединялись без разделения на более и менее значимые; хотят избавиться от необходимости изображать только то, что нас окружает. И правда, посмотри: ни деревья, ни камни, никакие детали пейзажа не похожи ни на что реальное. А похожи скорее на мысленные образы, на те яркие цвета и беспорядочные линии, которые мы видим внутри себя, абстрактные видения, которые вспыхивают в нашем сознании…

– …и в нашем подсознании, – вставила Мона, вспомнив о Климте и докторе Фрейде.

– Правильно. Кандинский не довольствуется обращением к глазу и сознанию зрителя, потому что это значит обращаться к тому, что составляет поверхностную часть человеческого существа. Он хочет обращаться к душе.

Мона стояла с озадаченным видом. Как это – обращаться к душе? Анри заметил ее замешательство. И вдруг стал напевать. Голос у него был низкий, глубокий. Это было начало “Полета валькирий” Вагнера, и первые же звуки заставили Мону покачнуться. Анри улыбнулся:

– Вот видишь, музыка способна затрагивать в тебе самые чувствительные струны: твоя душа откликнулась на нее. Так вот, Кандинский, который был тонким знатоком музыки, требовал, чтобы живопись обрела такую же проникающую способность и создала новый язык, пробуждающий тотальные эмоции. Он хотел научить нас, – Анри цитировал по памяти, – “ощущать Дух во всех материальных и абстрактных вещах”. По его словам, все, абсолютно все может быть свято. Мы должны внимательно приглядываться к окружающему миру и улавливать божественное касание в формах, красках и очертаниях любого, даже самого непритязательного предмета, изготовленного в какой-нибудь глухой русской деревушке, в луче света и пении птицы. Тогда, чтобы в нас загорелся огонь, не нужны никакие храмы, искра его есть везде.

Мона все смотрела на рисунок Кандинского, но не столько на всадника, сколько на цветовые пятна, особенно на мерцающе-синюю краску и ломаные густо-черные линии. В ушах ее звучал “Полет валькирий”.

36. Марсель Дюшан. Бузи, где можешь

Солнечным