Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

Камиллы зависит вся ее жизнь, поэтому решилась нарушить тягостную тишину настоящей шутовской выходкой. В 15.19 она встала и предложила всем отгадать загадку. Камиллу передернуло, но Мона не успокоилась: она вздернула губу, выставив передние зубы, как грызун, наклонила голову, приставила руки к ушам и стала хлопать ими над затылком.

– Знаете, что это такое? – выкрикнула она.

Пациенты недовольно заворчали.

– Кролик едет на мотоцикле без шлема! – торжествующе изрекла Мона.

А потом села на место и сокрушенно вжала голову в плечи. А ее мать завела глаза к потолку и… не выдержав, тихонько засмеялась. 15.20!

* * *

Анри узнал от Камиллы, что медицинское обследование Моны не только не выявило ни малейшей аномалии, но, наоборот, показало, что она обладает редкостным, в высшей степени острым зрением. Сама-то Мона из скромности не пересказала деду слова Ван Орста о том, что острота зрения у нее оценивается в восемнадцать десятых, как у снайпера или пилота истребителя. Анри обрадовался, но из осторожности не подал виду. Абсолютное зрение… Да, возможно, у его внучки абсолютное зрение. У Моны не только золотое сердце, но и глаз-алмаз. А значит, она сможет разглядеть за внешней скупостью всю значительность заумного Казимира Малевича.

Просто черный крест на белом фоне. Греческий, то есть такой, у которого горизонтальная и вертикальная полосы равной длины и пересекаются ровно посередине. Полосы широкие, каждая занимает одну треть плоскости квадратной, восемьдесят на восемьдесят сантиметров, картины. Казалось бы, совершенная геометрическая структура. Однако симметрия прихрамывает. Боковые стороны горизонтальной полосы чуть скошены, причем неравномерно, так что фигура смахивает на трапецию, а верхний конец креста едва заметно клонится влево. Из-за этого композиция уже не кажется идеально правильной, а сама фигура – абсолютно уравновешенной. Что же касается цветов – черного и белого, – они не так уж однородны, мы видим на холсте множество нюансов и шероховатостей. При всей простоте, при всем минимализме и нарочитом лаконизме картина оставляет впечатление чего-то дышащего, живого.

У Моны в тот день было ершистое настроение. Ах так? В прошлый раз дед привел ее смотреть на сушилку для бутылок, а теперь изволь любоваться черным крестом на белом фоне. Ни листочка, ни цветочка, ни портрета, ни предмета, ни заката, ни рассвета, ни красного мазка, ни желтого пятнышка. И ему хочется, чтобы она разглядывала эту пустяковину? Ладно же, она покажет, на что способна! Через сорок минут Анри прервал затянувшееся молчание:

– Казимир Малевич родился в 1879 году в Киеве. Сейчас это Украина, а тогда – часть Российской империи. Это была самая большая страна в мире, которой безраздельно правил царь. Художник умер в 1935 году, уже в Советском Союзе, при диктаторском, тоталитарном режиме.

– А что там произошло?

– Сначала рабочие подняли угнетенный люд и в 1917 году свергли царя. Малевич принял революцию и даже участвовал в ней, как многие художники его поколения. У него и темперамент был революционный, бунтарский.

– Как у Давида! Но мне не кажется, что в такой картине есть что-то революционное.

И напрасно, подумал Анри. Есть тысячи способов бунтовать, возмущаться, требовать справедливости, поднимать народ на восстание против действующей власти. Главное – найти подходящий для данного момента выразительный язык. Давид, бесспорно, такой язык нашел. И хорошо бы, Мона смогла понять, что в 1915 году этот незамысловатый крест на белом фоне, этот, как говорил Малевич, “нуль форм”, тоже содержал взрывной заряд.

– Когда Малевич написал и выставил эту картину, – начал он свое объяснение, – он примыкал к очень важному направлению европейского искусства – футуризму. Оно выступало за постоянное движение, непрерывное, часто насильственное преображение всего на свете. И вот Малевич с его совершенно беспредметными абстракциями развивает эту логику до немыслимых пределов – утверждает, что художник должен исходить из заложенных внутри нас элементов и показывать миру их изменения. Исходить из живущих у нас в душе красок, из простой линии, из круга, креста, квадрата, диагонали, из чистейшей, сконцентрированной сущности своего Я и запускать великие перевороты.

– Странно, – негромко заговорила Мона, – сначала кажется, что перед тобой просто-напросто крест, крест, да и все. Потом ты видишь, что он немножко скошен. И он не просто движется, вещи тоже могут двигаться, – он живой! Живой, потому что… потому что…

– Потому что пульсирует, – договорил за нее Анри. – Малевич улавливает малейшие колебания, скрытый ритм процессов, которые управляют ходом всей вселенной: движением, притяжением, невесомостью, текучестью, перемещением в пространстве, вращением атомов и планет. Он отражает минимальную степень действия, его зародыш, его начальный импульс, в котором заложены и из которого развиваются возможности всего. Это призыв к тотальной свободе.

– Но крест связан с Иисусом. Малевич знал, что изображает религиозный символ?

– Конечно. Он и это имел в виду. Тем более что он, как и Кандинский, был весьма мистически настроенным человеком. В этом смысле его абстракция тоже имеет революционный характер как отрицание материализма.

– Отрицание чего?

– Материализма. Это мировоззрение, утверждающее, что все в мире материально, а идея о существовании чего-то божественного, или, как говорят философы, трансцендентального, – Мона повторила это слово про себя, – бессмысленна, иллюзорна. Малевича же привлекает невидимое, неощутимое. Этот крест – не христианский, не тот, что мы видим в церкви, тем не менее он окружен священным ореолом.

– Неужели, глядя на этот крест, люди представляли себе все то, что ты мне тут наговорил?

– Одни видели в нем глупую шутку, другие признавали его революционное значение. В то время, в 1915 году, можно было почувствовать, что Малевич стремится освободить искусство от всего условного и придать ему новую энергию. Но самое удивительное заключается в том, что картины Малевича, совсем простые и не представляющие никакой опасности, привели к очень серьезным последствиям. Вот послушай.

Мона сделала карикатурно-серьезный вид.

– В 1922 году образовался Советский Союз, и Малевич, в общем-то, приветствовал этот колоссальный политический и социальный переворот, переход от несправедливого строя с его неравенством и властью царя к коммунистической системе. Однако довольно скоро среди коммунистов возобладало подозрительное отношение к искусству вообще и к картинам, к живописи в частности.

– Почему?

– Видишь ли, большинство коммунистов отвергали все слишком умственное, слишком индивидуальное в искусстве. На их взгляд, подобные авангардистские эксперименты несовместимы с обществом всеобщего равенства и делают искусство чем-то исключительным, аристократическим, недоступным для большинства. Дальше – больше, очень скоро было объявлено, что искусство должно служить советской власти, делу революции и ничему другому.

– Тогда Малевич с его крестами и квадратами, наверно, должен был выглядеть довольно глупо.

– Скорее он казался сумасшедшим и даже