Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

на фоне которого они стоят, мы бы, пожалуй, в этом усомнились. Обычные для сельского пейзажа горы спрессованной сухой травы здесь похожи скорее на огромные, несколько распухшие, пузатые параллелепипеды с мягкими гранями. Их поверхность расчерчена жирными, раздельными вертикальными мазками по большей части в гамме от темно-пурпурного до винного цветов. Описать землю под ними (она занимает примерно треть холста) практически невозможно. Перемежающиеся зеленые и синие полоски достаточно волнисты, чтобы заподозрить пригорок или даже речной берег. Белые пятнышки и рыжие столбики (главным образом в правой части) – намеки на что-то растительное, скажем, растущий во влажных местах тростник. Из этого можно заключить, что стога стоят на торфянистой почве, неподалеку от водоема, или на хаотически намалеванном заливном лугу или польдере.

За те полчаса, что Мона простояла перед картиной, мимо нее продефилировало немало туристов, но не так, как обычно: большинство вдруг словно спотыкалось и застывало. No flash, please! Non flash, please![22] – надрывались смотрительницы. Мона обожала, когда одни взрослые шугали других. Приятно послушать! А все дело было в подписи художника. Стоило какому-нибудь посетителю понять, кто автор картины, как он принимался смотреть на нее с удивленным, чтобы не сказать разочарованным видом, словно она нарушала привычный порядок вещей. Один прилично одетый мужчина трижды чуть ли не утыкался очками в нижний левый угол холста, изучая мелкую монограмму. Он даже подозвал смотрителя и гневно, убежденный, что его хотят надуть, воскликнул:

– Это Мондриан? Не может быть!

Мона вопросительно посмотрела на деда.

– Видишь ли, Мона, Пит Мондриан известен во всем мире картинами, которые называют “абстрактными” и которые представляют собой решетку с первичными цветами: синим, желтым и красным. Эти картины, созданные после Первой мировой войны, произвели переворот не только в живописи, но и в архитектуре и дизайне. Но все забывают, что он начинал в 1890-е годы как художник-реалист, стремящийся точно изображать натуру.

– И по-твоему, это точное изображение?

– Конечно нет. Эти стога написаны в 1908 году. В них есть какая-то неопределенность, недосказанность.

– Кажется, пейзаж дрожит, сдвигается.

– Мы с тобой на правильном пути. Мондриан живо интересовался модным в Европе учением, которое претендовало на владение исконной универсальной истиной. Оно называлось теософией.

– Это такая религия?

– Своего рода. Злые языки скажут, что это секта, последователи – что это философская школа. Можно сказать, что теософы стремились объединить все восточные и западные культы и все знания, чтобы создать на Земле полную гармонию, при которой каждого человека коснется Просветление. Согласно этому учению, следует максимально освободиться от всего лишнего, чтобы добраться до самого существенного, пройти путь очищения и мудрости. Если бы мы могли рассмотреть все произведения Мондриана, то увидели бы, что по мере достижения зрелости он становится все более лаконичным. Начав с самого реалистичного изображения, он постепенно приходит к простейшим геометрическим формам. “Стога сена” замечательны именно тем, что они отражают среднюю стадию этой эволюции.

Анри постарался растолковать Моне, что это за промежуточное звено, которое вошло в историю живописи под названием “экспрессионизм”, значительное художественное направление, понимающее творчество как внутренний процесс, где ощущение, переживание важнее предметного изображения, от которого, впрочем, художники не отказываются совсем. Вдохновителями экспрессионизма были Ван Гог и Гоген. А также норвежец Эдвард Мунк, автор знаменитого “Крика”. Именно Мунк дал красноречивое определение искусства как “образа, пропущенного через нервы – сердце – мозг и глаз человека”. В этом весь экспрессионизм: художественное восприятие мира, в котором участвуют все уровни человеческого существа, от сетчатки глаза до жизненно важных органов, от сиюминутных эмоций до воспоминаний о прошлом и телесных ощущений. Чтобы уразуметь несколько заумные объяснения деда, Мона попыталась конкретно представить себе то, что он сказал. Она вообразила себя Мондрианом, гуляющим по голландской деревне, и подключила мимику.

– Ну, как будто я Мондриан. Иду себе по полю, вижу стога сена, – она широко раскрыла глаза, – ощущаю радость, страдание и всякое другое, – она подскочила, – а позже, когда начинаю писать эти стога, пишу все, что почувствовала… – Она судорожно зашевелила пальцами. – И спокойно накладываю коричневую и красную краску туда, где, по идее, должна быть зеленая, потому что эти цвета у меня в сердце или в нервах, – она постучала себя по груди, – а что глаза увидели совсем не те цвета, так и пусть… – Она помолчала. – Верно?

– Совершенно верно, господин Мондриан. Добавлю к этому, дорогой мэтр, что вы не случайно выбрали такой малый формат: ведь чем меньше холст, тем интенсивнее вы наполняете его своим личным, внутренним переживанием.

Мона вышла из роли и снова надолго замерла перед картиной, которая постепенно раскрывалась перед ней.

– Знаешь, Диди, я понимаю, что, глядя вот на это, должна думать о Ван Гоге, тут много общего. Ну и о Моне и Сезанне, которые были еще раньше. Все это верно. Но…

– Да, ты права. Но – что еще?

– Как ни странно, я больше думаю о другом художнике. Боюсь, что скажу глупость. Но для меня это так… Ты, наверное, скажешь, что я ничего не понимаю…

– Ну, говори же, Мона, кто этот художник?

– Ладно. Помнишь урок “Джоконды”? О том, что надо улыбаться жизни? Конечно, помнишь. – Анри кивнул. – Но перед этим мы еще говорили о том, как Леонардо показывает энергию в пейзаже, показывает, что все… как бы сказать… – она запнулась, – ну, все вибрирует, понимаешь?

– Понимаю. И что дальше?

– Ну и вот, тут – как у Леонардо. Потому что Мондриан хочет дать почувствовать, что все вокруг живое и все дрожит под его густыми мазками. Как будто все живет и дышит…

– И все трепещет.

– Точно! Я помню, ты то же самое сказал о натюрморте с разрубленным ягненком Гойи, вот и здесь то же самое! И вообще, погляди… – Мона хихикнула. – У Мондриана стога сена похожи на куски ростбифа!

– Кулинарное сравнение – это, пожалуй, уж слишком, но ты хорошо поняла все то, что Мондриан желает выразить. Его живопись показывает некий внутренний свет, присущий абсолютно всему, включая эти простые кучи скошенной травы, и белый нимб облаков нужен ему, чтобы придать стогам космический масштаб. Он хочет, чтобы мы, как и он, ощутили тот дух, который сияет внутри любой составляющей нашего мира. И предлагает рассматривать каждую из них в ее первооснове.

– А ты заметил, Диди? На стогах кисть словно вырисовывает клетки.

– Еще одно точное замечание, Мона! Я уже говорил тебе, что во время создания этой картины Мондриан находится в переходном периоде. Очень скоро его картины превратятся в чистые структуры. В 1910-е годы на них останутся только клетки, только композиции из