Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

полон чудищ. Они притаились всюду: среди инквизиторов, военных, ведьм, они выглядывают из старых предрассудков и новых веяний, они наполняют смех и песни, праздники под луной и средь бела дня. Гойя показывает, что люди всегда, что бы ни произошло, творят что-то чудовищное. Это страшно, но Гойя нас учит, как это принять и сохранять трезвый ум среди мрака. Мало того, он учит, как, усвоив этот трагический урок, плодить своих собственных чудовищ и укрощать их, чтобы не бояться. На самой известной своей гравюре Гойя изображает человека, который уснул, уронив голову на руки, а вокруг него толпятся и кружат ночные хищники. На гравюре испанская надпись: El sueño de la razon produce monstruos. Слово sueño имеет двоякий смысл. Можно понять надпись так: “Сон разума рождает чудовищ”. Это логично: когда рассудок спит, двери души распахнуты для самого худшего. Но можно истолковать это слово иначе: не “сон”, а “мечта”. Тогда получится, что в идеале мозг стремится творить чудовищ, которых производит его фантазия. А теперь, Мона, взгляни-ка на почки…

– Ой, правда, – они похожи на чудовищ! Как будто на крови вдруг выросли глаза.

Мона быстро закрыла собственные глаза руками. Анри не прибавил ни слова. Пусть в памяти Моны останется образ, который она придумала сама, без всякой его подсказки. “Как будто на крови вдруг выросли глаза”. По форме ни дать ни взять александрийский стих Бодлера. Настоящая поэзия. Может быть, в этом секрет той удивительной манеры речи Моны, который он смутно чувствовал, но никак не мог разгадать. Но он одернул себя. Таинственная “мелодия Моны” не сводилась к сложным рассуждениям и тонким метафорам. Надо продолжать вслушиваться и доискиваться, подумал не без удовольствия Анри.

Оба вышли из Лувра опустошенными. Никогда раньше Анри не был с Моной таким безжалостным, но это было необходимо, чтобы ввести ее в атмосферу бурного XIX века. Он был горд и ею, и собой. Однако на улице почувствовал, что надо как-то сгладить впечатление от неистового испанского художника. Сейчас он ей расскажет, что Гойя до безумия любил шоколад.

– Ах да! Забыл сказать, какое у Гойи было любимое угощение…

– Ягнятина?

18. Каспар Давид Фридрих. Закрой телесные очи

В лавке, как-то скособочившись, грузно навалившись на стол и обхватив голову руками, не то сидел, не то лежал пьяный Поль. Вокруг сгущались сумерки трудного дня, на проигрывателе крутилась пластинка Дэвида Боуи, песня звучала подходящая – Shadow man. Что, интересно, ему снится, думала Мона, хотя знала: он спит свинцовым сном пьяницы. Потом проснется и увидит стоящую рядом металлическую сушилку с надетыми на прутья пустыми винными бутылками. Как же Мона ненавидела эту штуковину! У нее всю жизнь была фобия на ежей. За городом ей всегда мерещились эти зверюшки в каждом камне и кучке земли. И эта дурацкая сушилка, в придачу ко всему, называлась ежом!

Отец храпел, а Мона бродила среди нагроможденных в лавке вещей. Зашла зачем-то в подсобную комнату и стала рыться в деревянных ящиках, наполненных брелоками-сердечками, которых скопилось дикое количество, – Поль собирал их с тех пор, как был подростком. И вдруг Моне пришла в голову причудливая идея. Она загребла из ящика с полсотни сердечек и снова пошла к отцу. Он храпел пуще прежнего.

Мона не очень увлекалась видеоиграми, не то что Лили и Жад, которые могли рубиться часами. Но все же знала, что во многих играх бывает так называемый финальный босс, то есть последний, самый сильный и часто устрашающий враг. Этого “босса” надо одолеть, отбив его атаки не менее сильным оружием. Ну так вот – этим боссом будет ненавистный еж, и Мона его победит! Осторожно, чтобы не потревожить спящего, она подобралась к сушилке, этому страшилищу с ржавыми железными шипами, когтями и стеклянными пузырями. Очень осторожно, как будто от этого зависела ее жизнь, стала снимать с прутьев бутылку за бутылкой, берясь то за горлышко, то за дно, пока не оголила сушилку. А потом, вместо похожих на бандерильи бутылок нацепила на прутья брелоки. Украшенный полусотней висюлек-сердечек, железный еж преобразился, хотя милее Моне не стал. Зато перестал ее пугать. А главное, папа должен понять такое красивое послание.

* * *

На этот раз Анри заранее предупредил Мону: они будут смотреть картину, не менее мрачную и тревожную, чем натюрморт Гойи, – таков уж девятнадцатый век! Мона ничего не имела против, но задала деду нелегкий вопрос:

– Скажи, вот когда ты клянешься всем самым прекрасным, ты думаешь и о Гойе?

– Конечно, почему нет?

– Тогда скажи еще вот что: а обо мне ты думаешь, когда клянешься всем самым прекрасным?

– Да, когда так клянусь, часто думаю о тебе.

– Значит, для тебя клясться что моей головой, что коровьей – одно и то же?

– Во-первых, не коровьей, а ягнячьей, а вообще – нет, это вовсе не одно и то же.

– Да? А почему я должна тебе верить?

– Ну, потому что я тебе клянусь всем самым прекрасным на свете.

Анри поцеловал ее в голову. Мона довольно фыркнула и тоже чмокнула худые дедовы пальцы, сплетенные со своими. Они направились к небольшому, как и предыдущая картина, пейзажу.

Перед нами пригорок. Если приглядеться, кажется, что мы находимся на вершине скалы, пригорок – оконечность этой площадки, а вокруг пустота. Поросший травой и папоротником выступ похож на высунутый язык, если смотреть на него изнутри рта. Подходит и другое сравнение – с кораблем: мы как будто на палубе, лицом к носу судна, только этот нос – кромка земли. На первом плане возвышается над спутанными корнями и обломками веток узловатый дуб, он занимает основное место на картине. От корявого, искривленного, сухого и в некоторых местах сломанного ствола отходят змеистые, поросшие мхом ветви, кое-где еще свисают порыжевшие листья. Слева от дуба пень с молодыми отростками. Вдали, за воздушным пространством раскинулся необозримый туманный простор без всяких признаков жизни. То ли это поля, судя по зеленоватым разводам, то ли море, судя по мазкам в сине-фиолетовой гамме. Вершина пригорка разрывает линию горизонта, проходящую чуть ниже середины полотна. С левого края эта линия упирается в две больших скалы, которые из-за расстояния кажутся крохотными. Единственное, что можно опознать в тумане, – это какой-то растительный островок в правой части картины. В небе над ним оранжевая полоса, переходящая к центру картины в желтизну, и на рваные облака “льется грусть закатов”[15]. И наконец, птицы, множество черных птиц придают композиции