Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

на куски туша ягненка. Куски лежат на простой деревянной доске, фон сплошной, черный, без единого украшения. Картина маленькая – всего сорок пять на шестьдесят два сантиметра, обычный размер для банальных натюрмортов. Слева лежит голова, повернутая к зрителю правым профилем. Глаз открыт, над ним нависает тяжелое веко, из-под губы торчат три зуба. В одном месте кожа глубоко порезана, так что выступают мышцы и даже кость, остальная часть головы желто-коричневого цвета и замшевой выделки, только кое-где заметны пятна крови. Другие два мясистых куска – части грудной клетки с округлыми ребрами, показанные так, что мы их видим изнутри. Один кусок, в самой середине стола, установлен вертикально. Семь ребер – как семь ступенек вверх. Второй лежит сзади. Мясо отливает оттенками гранатового, малинового, пурпурного цветов, так что выглядит если не подпорченным, то каким-то слишком темным. Помимо красной гаммы, есть еще и белая с легкой примесью серого или желтого: это не только кости, но и две студенисто-скользкие, покрытые слоем жира и прилепленные к хребту почки. Все написано густыми грубыми мазками, художнику была важнее выразительная трепетность наброска, чем гладкая завершенность.

Мона разглядывала картину не дольше десяти минут – ее слегка замутило. Она была в замешательстве, не находила слов, но в голове вертелся вопрос: как же искусство, призванное показывать прекрасное, может упиваться видом несчастного, разрубленного на куски животного?! Анри ждал такой реакции. Дать девочке почувствовать Гойю – задача не из легких.

– Прежде всего, – начал он, – эта картина – по всей видимости, натюрморт. Натюрморт обычно относят к самой нижней ступени в классификации живописных жанров. Бесспорно, в изображении неодушевленных предметов и безжизненных тушек животных художник может продемонстрировать свое мастерство и показать красоту обыденных вещей. Но, как считалось, это не тот жанр, какой способен внушить людям какую-то нравственную истину, возвысить души. Гойя натюрмортов почти не писал, это не соответствовало ни его вкусу, ни положению при испанском дворе: он был любимым художником сначала Карла IV, потом Фердинанда VII. Так что этот натюрморт – редкость в его творчестве. Тем не менее в нем проявляется его исключительная оригинальность.

– Но, Диди… ты сам сказал, что натюрморт показывает красоту всего, что нас окружает, а тут нарисовано что-то ужасное!

– Но это особенный натюрморт. О чем, по-твоему, эта картина?

– Кто ее знает! Ну, я думаю, это кухня, мясо, из которого будут готовить какую-то еду.

Мона отвечала принужденно, без обычной живости.

– Возможно, – сказал Анри. – Но тогда это, как говорят мясники, только первый разруб. Почки еще не отделены от седловины, седловина – от спинной части. А главное, желтизна на голове подчеркивает, что на ней осталась шкура. И на больших кусках, судя по их толщине, тоже. Это только намек, но очень вероятно, что тушу не освежевали. Разрубили на куски прямо так – это неопрятно, негигиенично. Перед нами куски красной плоти животного – это, конечно, мясо для еды, но очень смахивает на человеческие останки. Так что же это: мясо или труп? От этой мысли не отделаться.

После этих беспощадных слов Моне стало еще больше не по себе. Анри заколебался: не остановиться ли на этом. Но подумал: если внучка действительно ослепнет, у нее останется неверное, неприязненное впечатление об одном из величайших в мире художников. Поэтому он решил вкратце рассказать его биографию.

– Чтобы понять Гойю, надо понимать, как он жил. После долгих трудов он добился известности, стал весьма востребованным художником, получал важные заказы – писал портреты монархов и прославился картинами на религиозные сюжеты. Но вдруг на пятом десятке, когда уже можно было спокойно почивать на лаврах, он меняет направление и принимается изучать темные стороны человека и человечества.

– А что с ним случилось?

– Гойя родился в 1746 году. Резкая перемена происходит в нем после того, как он тяжело заболел, – вернее всего, заразился малярией в Кадисе в 1792 году. Много недель его трепала лихорадка, и он был на шаг от смерти. Выжил, но болезнь оставила тяжелые последствия. Гойя потерял слух, но у него постоянно шумело в голове. Глухота и непрерывный мучительный шум!

– Ох! И он сошел с ума?

– Нет, но с тех пор его стали интересовать темные, жуткие страницы мировой истории. Он принялся опрокидывать каноны, представления о том, что считать классическим или священным. Как раз это хорошо видно на нашей картине: ягненок, агнец отсылает к традициям иудеев и христиан, к образам паствы и пастыря, жертвы Спасителя. Но жестокое зрелище все оскверняет. Как правило, люди, показавшие себя в молодые годы бунтарями, с возрастом остепеняются и в старости предпочитают спокойную, комфортабельную жизнь. У Гойи все наоборот. В молодости он прилежно трудился, а в зрелости проникся мятежным духом.

Мона была не уверена, что все хорошо поняла, но заинтересовалась даже больше, чем обычно. Анри нагнулся, обнял внучку за плечи и, глядя вместе с ней на кровавый натюрморт, заговорил проникновенным тоном:

– В мире Гойи не осталось иллюзий. Помнишь, я рассказывал тебе о духе Просвещения? Так вот, художник был его страстным сторонником. Оставаясь верным монархии, он сочувствовал идеям испанских мыслителей Гаспара Мельчора де Ховельяноса и Мартина Сапатера, которые стремились освободиться от религиозного мракобесия, сокрушить догмы и проложить путь либерализму. Но, как и они, с сожалением видел, чем оборачивается благородное стремление к прогрессу. Гойя видел, как оно извращается и к каким пагубным последствиям приводит. Он был свидетелем того, как идеалами равенства оправдывают гильотину и как великая Революция породила Наполеона.

– Но ведь Наполеон герой?

– Это смотря с какой стороны оценивать. Для Франции – да, герой. Но для остальной Европы, как и для Гойи, – кровавый завоеватель. Третьего мая 1808 года в Мадриде солдаты Иоахима Мюрата, самого верного наполеоновского полководца, без суда расстреляли храбрых испанских повстанцев, которые сопротивлялись власти захватчика. И Гойя, представь себе, там был. Эта страшная казнь потрясла его, и спустя шесть лет он написал картину, на которой изобразил этот расстрел. И наш натюрморт написан как раз в это самое время: между 1808 и 1812 годами. Он пропитан насилием. И подпись свою Гойя вывел маленькими буквами в луже крови, натекшей с головы агнца, как бы отождествляя себя с ним. Как будто это его обезглавили. И наконец, посмотри на белый блик над нижним веком глаза. Он блестит, как слеза. Вся картина трепещет, кричит о безумии и бедствии.

Мона стояла ошарашенная. Анри подвел ее еще ближе к картине, чтобы она как следует разглядела этот объемный белый мазок, и продолжил негромко и внятно:

– Гойя показывает нам, что мир