Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

зданий. Заказчику это не сильно понравилось. Но не это главное! Оказалось, что в произведении, написанном для Людовика XVI, обладавший пророческим чутьем художник уловил и передал назревавшее возмущение, подземные толчки грядущего исторического катаклизма. Все это надо было каким-то образом объяснить Моне. Девочка смотрела на картину с робостью и опаской, и чем ближе они подходили, тем больше ей хотелось отступить.

Полотно изображает сцену клятвы. Интерьер и костюмы древнеримские. Чуть выщербленный каменный пол из плит серого и кирпичного цвета, на заднем плане три арки с дорическими колоннами. За ними – густой сумрак. Боковые стены из тесаного камня замыкают пространство, некую театральность придают ему строгая симметрия и резкий свет, идущий слева направо. В этом же направлении развивается действие, ритм которому задан тройной аркадой. Перед нами трое юношей, тесно сомкнутых в ряд, три фигуры почти повторяют друг друга. На них шлемы с гребнями, ременные сандалии и туники, в которых сочетаются красная, белая и синяя ткани. Молодые воины стоят в одинаковой позе: на широко расставленных ногах, вытянув одну руку ладонью вниз в ту же сторону, куда обращены их взоры. Средний юноша правой рукой обхватил облаченный в доспех стан переднего. А тот держит в левой руке упертое в пол копье. Вытянутые руки устремлены к трем мечам, которыми потрясает стоящий к ним лицом седой бородатый человек, его угловатое лицо с орлиным носом освещено ярче всего, и смотрит он куда-то ввысь, прямо на источник света. Наконец, как бы перекликаясь с тремя юношами, тремя мечами и тремя арками, справа сидят три женщины, погруженные в немую скорбь. Поникшие тела, погасшие лица. Самая дальняя из них, в синих одеждах, обнимает двоих детей, старший мальчик смотрит на центральную группу. Две другие женщины в отчаянии прислонились друг к другу. Поверхность доведена до полного глянца, но без намека на слащавость; тщательно выписаны все детали: от бьющейся жилки на ноге до трещинки в полу.

– Я знаю, Диди, что ты часто бывал на разных войнах, но я терпеть не могу оружие и битвы.

– Я тоже это не люблю. И вообще мало кому нравится кровь и убийства. Но тут как раз изображен эпизод из древней истории, когда люди стремились, чтобы крови пролилось как можно меньше. Дело было в VII веке до нашей эры, во время войны между двумя городами: Римом и Альба-Лонгой. Чтобы избежать большой резни, договорились, что исход борьбы решится в сражении между лучшими воинами: тремя братьями Горациями со стороны Рима и тремя братьями Куриациями со стороны Альбы. Это чудовищная жертва, так как семьи в родстве друг с другом. Посмотри на двух женщин справа. Это Сабина, жена старшего из Горациев и сестра Куриациев, и Камилла, сестра Горациев и невеста одного из Куриациев. Так что, кто бы ни победил, бой неминуемо обернется страшной трагедией. И все же трое братьев Горациев, как ты видишь, клянутся отцу победить или умереть. Их зовет долг, который превыше всего.

– Зачем такое рисовать? Это ужасно жестоко!

Пожалуй, девочка права, подумал Анри. Но предпочел промолчать. Его, конечно, подмывало рассказать Моне, что Давид, избранный депутатом Конвента, не моргнув глазом проголосовал за казнь Людовика XVI, называемого Капетом, пережил кровавые годы Террора и без дрожи смотрел, как на площади отрубают головы его бывшим товарищам и заказчикам. К этому надо бы добавить, что когда в конце 1794 года он сам оказался под угрозой, то повел себя как жалкий трус и, едва ощутив на затылке “ледяное дыхание” гильотины, отрекся от своего друга Робеспьера. И наконец, упомянуть, что его пламенная страсть к демократии, преданность идеям “Друга народа” Марата, которого он изобразил мученически умирающим в ванне после покушения Шарлотты Корде, через десять лет легко уступили место культу императора Наполеона. Но посвятить внучку во все изгибы причудливой судьбы этого, действительно ужасного, человека значило бы безнадежно уронить в ее глазах, бесспорно, великого художника, и тогда она бы не смогла оценить все то, что заложено в его произведении, а этого Анри не хотел.

– Не думаю, что Давид любил жестокость. Главное в другом: он был бунтарем и открыто сражался с идеями и нравами либертинов.

– Помню-помню! Ты мне рассказывал про них, когда мы смотрели Ватто.

– Да. Либертинаж, распространенный при Людовике XV, не заглох и при Людовике XVI. Воплощением его в литературе стал венецианский писатель и авантюрист Джакомо Казанова, а в живописи тот самый “мэтр Фраго”, о котором мы говорили в прошлый раз. А еще Франсуа Буше, самый известный из всех. Когда Давид был еще юношей, а Буше – на пороге смерти, они встретились. Встреча была недолгой, Буше не стал учителем молодого художника и только надавал ему советов, не успев, на свое счастье, увидеть, как этот юнец превратился в знаменитейшего художника своего времени. На счастье, потому что Давид, по выражению Виктора Гюго, “гильотинировал” Буше. Разумеется, символически! Кумир публики и своих учеников, всемогущий Давид действительно стал безжалостным могильщиком искусства рококо. И в “Клятве Горациев” хорошо видна эта его подрывная роль: все, от строгих геометрических линий колонн и арок до решительных поз персонажей, подчинено суровой, безукоризненной гармонии и проникнуто героическим духом. Мирно воркующие в парке влюбленные с картины Гейнсборо, кажется, остались в каком-то другом мире.

– А уж Ватто с его бедным “Пьеро” вообще провалился в глубокую яму!

– Отлично сказано! Помнишь, я говорил тебе, как Виван-Денон случайно нашел и купил “Пьеро” в 1804 году, как раз когда он был назначен первым директором Лувра? Так вот, представь себе, Давид за это яростно его ругал.

– Жутковатый тип этот твой Давид, должно быть, он нравится воинственным натурам. Ты и сам так думаешь, правда?

– Нет. Я восхищаюсь Давидом. Его картины – высшее воплощение того, что называется “идеалами века Просвещения”, а просветители проповедовали культ Разума, гражданственность, всеобщее равенство и выступали против эгоистических интересов, произвола власти и дремучих религиозных догм. “Клятва Горациев” прекрасно отражает эти идеалы. Посмотри на позы трех воинов, полные решимости, неумолимости. Рука одного из них, обхватившая стан брата, – знак единства. А как тщательно Давид изображает тела, и каждый напряженный мускул подчеркивает величие происходящего. Он сделал множество предварительных зарисовок с обнаженной натуры, стараясь передать все анатомические детали. Хотя ради красоты композиции ему все же пришлось пожертвовать точностью и удлинить руку одного из братьев.

– Они все похожи на статуи.

– Вот именно. Сам Давид не был скульптором, но его живописные персонажи действительно очень скульптурны. Он облекает их в одежды холодных