Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

Между тем шансы получить отпуск осенью 1758 г. призрачны. После потерь Цорндорфа каждый офицер на счету. Насколько отчаянным было положение, видно из формулярного списка тогдашнего капитана Франца Яковлевича де Роберти, который «в генералной баталии под Цо[р]ндорфом от осми капитанов и от всего полку з двумя суполтерн офицерами один остался, и Санкт Петербургским пехотным полком командовал»^[697]. Фермор даже отправляет с тем же курьером Фридрихсом вдогонку транспорту с ранеными приказ вернуть тех, кто хоть как-то в состоянии нести службу:

Известно мне учинилось, что между отправленными к реке Висле тяжело ранеными штап и обер офицерами такие находятся которыя имея легкия раны а иные уже и по излечении оных службу исправлять могут […] Велено их пересмотреть […] кои службу исправлять в состоянии наидутся в мариенвердер отправлять [и] в канвое далее к армеи отправлять^[698].

Командующий отказывался отпускать офицеров и с винтер-квартир, «потому что армея в неприятелских границах и в недалности от оного находится, при которых случаях отпуску из службы требовать воинским артикулом запрещено». Даже в самых тяжелых случаях, как у П. И. Панина, потерявшего дома и детей, офицерам не только отказывают в отпуске, но еще и могут указать на вид, напомнив предпочтение «должности» перед «партикулярностью»^[699].

Частое повторение таких просьб в нашем корпусе имеет конкретные причины: хозяйственные и личные неурядицы, и даже «тражедии», как у П. И. Панина, действительная необходимость поправления офицерских экипажей после баталии, реальные раны и болезни, измотанность долгой кампанией и осенней слякотью на марше.

Отправление на войну армейскими офицерами Заграничной армии и их родными, безусловно, воспринимается как удар судьбы. Перевод в действующую армию практикуется как мера наказания дворян наряду с разжалованием в солдаты^[700]. И. И. Дрозман, отъезжая из столицы в армию, не может «слезы не лить», хотя сам осуждал тех, «хто много плачит» (№ 53). «Поверте матушка радость сестрица, — жалуется кн. Сергей Мещерский Прасковье Брюс, — что мы часто клянем свою судбину sur tout qu’and il fait un mauvais tems» (особенно когда погода плоха) (№ 26). Николай Николев — брату Петру: «Прашу, братиц, постаратца, чтоб меня сменили. Все мои братья живут на озимых (! — Д. С.) местах, адин я мучусь при армии» (№ 20). Супруга П. А. Румянцева Екатерина Михайловна просила мужа о родственнике, который получил назначение в Заграничную армию, «его не оставить, как огорченного человека»^[701]. Процитируем и мнение вездесущего Болотова: «Лишишься покоя, безопасности и тысячи выгод, которыми до сего времени ты пользовался и без всякой нужды подвергнешь себя опять не только всем прежним трудам, нуждам, волокитам, но и самым опасностям»^[702]. Армейский капитан, отпущенный П. А. Румянцевым по болезни домой, воспринимает это как настоящее чудо и едет на поклонение мощам св. Димитрия Ростовского благодарить за «свободу и отпуск к возвращению от стран прусских в Россию»^[703].

Преодоление комплекса неудачника может быть не только через просьбы об отставке, но и намеренную браваду перед «тыловыми крысами». Так промокший на марше злой Яков Александрович Брюс проходится по излюбленному предмету насмешек той поры — петербургским петиметрам: «Je suis moulié (mouillé. — D. S.) jusqu’à la chemise. Un petitmaitre de la capitalle serai malade en verite pendans un mois» (№ 26)^[704].

Не сказать, что офицеры Елизаветинской эпохи в принципе инертны и предпочитают отсиживаться в тылу. Для участия в походах, которые сулят менее обременительное житье и повышенное внимание со стороны сильных мира сего, желающих находится достаточно. Например, во вспомогательный корпус для поддержки австрийцев в феврале 1758 г. из гвардейцев явилось столько охотников, что пришлось ввести квоты по полкам. То же касается участия в войне в привилегированном статусе волонтера или при штабе главнокомандующего^[705]. В то же время перспектива полномасштабного участия всей гвардии в войне при Петре III привела к «геморроидальным коликам» инициатора.

В нашем корпусе почти не находим следов военного энтузиазма. Разве что в письме подпоручика Обсервационного корпуса Федора Савостьянова с марша из Торуни, за полтора месяца до первого боя (№ 63):

Нимало не страшусь неприятеля моего с которым я охотно увидитца желаю <…> Вы не подумаите, чтоб я тужил о прежнем моем покое <…> Всенижайше прошу о том радоватца, а не тужить что вы имеете такого брата которой за веру и отечество живота своего нимало не желеет <…> Я за все Бога благодарить буду, и радоватца захочу, бит ли я буду или изранен и в отечество мое возвращусь.

Но это письмо пересылает его заимодавец вместе с долговой распиской. А стало быть, речь опять идет о деньгах. Текст можно прочесть и цинически, как набивание себе цены защитником веры и отечества, которому не хватает 20 рублей.

После баталии, в момент, когда мы застаем наших авторов, случай или Провидение уже все расставили по своим местам. Куража тут тем более не видно: «Слышно, что небудетли опять с ним (королем. — Д. С.) [c]шипка вскоре. Молитеся за нас грешных, дабы Владыко наш милостивый отец мир дал с нами» (№ 9); «nous esperons encore de s’est choquer ensemble. Dieu veuille que cela ne soit pas comme le 14. d’aout» (№ 28)^[706].