Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

«Чрез долговременную службу в одном полку согласием и любовью связаны»: это и фактор повышения боеспособности армии, ибо «сводные люди между собою дружбы и любви иметь не могут»^[640], и важная (главная в нашем случае) социализирующая среда. Полковое братство в экстремальных условиях войны — несомненно, одна из самых устойчивых в ряду множественных идентичностей тогдашнего дворянства^[641]. Военный опыт в письмах заключен в рамки «моего/нашего полка» (№ 37, 101) или «нашего корпуса» для «шуваловцев» из Обсервационного корпуса (№ 29, 37, 42). Особой кастой ощущают себя артиллеристы и инженеры. Домой сообщают прежде всего о полковых новостях; жизнь полка составляет стержень автобиографических материалов и мемуаров.

На более высоком уровне в крупных войнах этого периода армия начинает осознавать себя представителем большого сообщества — процесс, увенчанный французской революционной армией, немецким Volk in Waffen и нашей Отечественной войной 1812 г. В Семилетнюю войну особое значение придается тому обстоятельству, что русская армия — в отличие от прусской военной машины — люди «не наемные»^[642]. Это осознают и подчеркивают все от командующего до солдата: «У Лютóго Короля (Фридриха — Д. С.) / Чужа сила, не своя: / Полонена, нанята…»^[643]. «Point de troupes mercenaires dans leur armée. Unité de nation, unité de langue, unité de religion chez eux», — завистливо замечают австрийцы^[644].

Обилие притяжательных местоимений — «наша армия» (№ 25), «наши солдаты» — и, наконец, просто эмоционально всесильное «наши»/«свои» — питательная среда для разных «больших нарративов». Как правило, это же одновременно предполагает исключение. В Цорндорфскую кампанию оживает перманентно тлеющий в елизаветинское царствование комплекс бироновщины, в военное время приобретающий нюанс измены. «Мы» противопоставлено не только «Ему» с большой буквы, то есть неприятелю, но и собственным «внутренним немцам».

Еще в начале царствования Елизаветы, в 1742 г., гвардейские солдаты дважды устраивают мятеж, собираясь перебить офицеров-иностранцев за измену, в Петербурге и в походе в Русско-шведскую войну^[645]. В Семилетнюю войну при смене Апраксина Фермором секретарь походной Секретной канцелярии Веселицкий передавал в Петербург разговоры солдат: «От нечестивых немцев какого добра ждать? Ведь одноверцы: ворон ворону глаз не выклюет; где им так радеть и стоять, как наши природные!»^[646]

Время от времени густой дым слухов подпитывают огоньки реальных дел об измене. Известны истории Г. Тотлебена, капитана Ламберта, планы сдачи крепости Пиллау; еще несколько случаев есть в делах Тайной канцелярии^[647]. Помимо обыкновенного бегства солдат и нестроевых в реляциях упоминается и о перебежчиках к пруссакам — например, гусарского прапорщика лифляндца Шпильгабера в 1759 г.^[648] В отличие от русских, которые в вербовке шпионов в основном опирались на «идейные» мотивы — притесняемых католиков против то ли протестанта, то ли безбожника Фридриха II (см. прим. 191), — в обратном случае просматривается только материальный интерес.

Самым значительным стало изобличение в шпионстве подполковника Нарвского гарнизона Сванте Блома^[649]. Тот был завербован в 1753 г. с жалованьем в 180 червонцев, запутавшись в делах о своем наследстве в Пруссии. С прусской стороны сбор разведывательных сведений о России организовал Кристоф Герман Манштейн, автор известных мемуаров о России^[650]. Главным консультантом по финансовым и военным возможностям Российской империи выступал фельдмаршал Джеймс Кейт^[651]. Блом якобы был связан с комендантом Нарвского гарнизона бригадиром фон Штейном и передавал пруссакам сведения — к примеру, купленные за 16 копеек у штабного писаря и унтер-офицера полков, передислоцированных накануне войны в остзейские губернии^[652].

В общем, не сказать, что крупная рыба. Самый жирный сом, к тому моменту уже залегший на дно, в сети нарождавшейся русской контрразведки так и не попал. Будучи в Берлине в 1753 г., Блом слышал, как «читали письмо на французском языке, полученное Кейтом из России» с разного рода «инсайдерскими» известиями о «несогласиях в Петербурге», каковые письма Кейт получал «почти каждую почту» и «читал, закрывши подпись рукою»^[653].

Материалы, однако, в Берлине сохранились^[654], так что руку Кейта мы вежливо, но решительно отведем. Появившаяся перед нами подпись принадлежала… — барабанная дробь — Юрию, он же Георг, он же Джордж, Броуну. Да, читатель: второй человек в Заграничной армии, командующий элитным корпусом, герой Цорндорфской баталии — был и осведомителем пруссаков.