Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

Мы имеем дело с эпохой, когда покой во всех его многообразных смыслах равнозначен тишине. На чем все описания, в том числе у посторонних наблюдателей, сходятся, так это на ужасном — адском — шуме, сопровождавшем баталию^[750]. Здесь еще два момента: чаще речь идет о треске, чем громе, как в русских, так и в немецких описаниях (Krachen в № 111)^[751]. И — если порог чувствительности в отношении смерти, насилия или, скажем, вони у человека эпохи существенно выше нашего, то в отношении шума все наоборот. Эта характеристика имела гораздо более инфернальный оттенок, чем в глазах (ушах) современного городского читателя.

Затем, если вера привлекается для наделения смыслом действительности, то преимущественно в пассивном залоге. Стандартные формулы, опять-таки характерные и для русского, и для немецкого обихода — «отдаюсь/вручаю себя», «в остальном воля Божия» или немецкое «ich habe mir den Willen meines Schützers empfohlen» — обнаруживают объект, а не субъект. Не уверен, что такое вручение себя «безвозмездно»^[752]. Скорее это «договорные» отношения с Богом, предполагающие некий осязаемый результат в ответ на усердие благочестия. Причем не личное молитвенное усилие, а прежде всего посредничество тех, кого называют «богомольцами». В русском случае таковыми, как и в допетровское время, аналогично средневековому разделению функций на oratores и bellatores, воспринимается духовенство. Функции полевого священства — благословить воинов, окропить фрунт перед битвой^[753], иногда и встать перед ним с крестом (№ 116), напутствовать раненых и умирающих. Исход баталии понимается как прямой результат молитвенного усердия. Попавший в плен Захар Григорьевич Чернышев встречает пастора Теге в каземате Кюстринской крепости с иронией: «Плохо же вы молились Богу, что мы проиграли сражение»^[754]. При победе годом позже, наоборот, естественно изобразить убегающего «Фридерика» на «Кунерсдорфском кресте»^[755]. Вне этих функций особого пиетета к духовенству нет, и телесные наказания, как и в остальной России, еще в порядке вещей: «Двое церковников, находящиеся при главном армейском священнике», протопресвитере Иоанне Богаевском, были, к примеру, высечены кнутом за недоказанный донос об участии в грабеже деревни^[756].

На более высоком уровне «вручение» подразумевает заступничество святых: «Среди простых солдат в этом (российском. — Д. С.) войске господствует не бесполезная для такого дела уверенность в счастливом исходе всех их экспедиций и баталий, ибо некоторым солдатам в утешение явился один из их величайших святых, уверив, что им следует отправляться и завоевать себе в правом деле счастье и честь»^[757].

У офицерства благочестие также привязано к заступничеству небесных сил. Для военной культуры елизаветинского времени это вообще характерный момент, отчасти возвращавший в допетровские времена. Когда в военной топографии, к примеру, крепости и бастионы называются именами небесных заступников, как в крепостях Св. Елизаветы или Св. Димитрия. Агиологические образы присутствуют в описании баталий: «Генерал Ливин (Матвей (Матиас) Ливен. — Д. С.) разъезжал так как храброй Георгий и укреплял салдат, чтоб они стояли крепко и никакова бы страху не имели»^[758]. Антон Живоглотов, произведенный в аудиторы Смоленского полка, просит мать отслужить молебен «Смоленской Богородице» (№ 71). Инженер-майор М. А. Муравьев или капитан Ростовского пехотного полка И. И. Орлов носят в сражении на груди целые образа. Муравьев — даже в окладе, на который он потратил единственное доставшееся от отца наследство^[759].

И солдаты, и офицеры зашивают в камзол или кожаный футляр образки, складни, псалмы или полуязыческие обереги (№ 116)^[760]. Крест присутствует в армейской жизни в многообразных формах: его ставят при письме (№ 7, 8, 67), им отмечают победу, награждают; крестом складывают пальцы, прося пардона у пруссаков (№ 116 — лютеране все ж не турки)^[761]. В то же время в двух сохранившихся перечнях офицерского имущества никаких девоционалий, в отличие от вороха штанов, шляп и трубок, не значится.

Исключительную роль у дворянства этой эпохи приобретает почитание только что (1757 г.) канонизированного первого святого синодального периода Димитрия Ростовского. Начать с того, что о войне с Пруссией императрица объявляет на Пасху 1757 г. одновременно с известием о канонизации св. Димитрия^[762]. Он воспринимается как покровитель новой России и нового просвещенного христианства. Весной 1758 г. спускают на воду корабль, названный его именем. К нему, помимо заказанного Корсунского образа Богородицы и богомолья в Киев, по обету «о избавлении из плена» своего сына едет Иван Анненков^[763]. «Что ты едишь в Растов за меня помалитца зато благодарствую» — пишет жене кн. Сергей Хованский (№ 57). Уже возвращаясь с войны на поклонение к св. Димитрию Ростовскому отправляются артиллерийский капитан Михаил Данилов и поручик Яков Мордвинов^[764]. Среди записок, оставленных у раки св. Дмитрия, есть в том числе и «Ростовскаго пехотнаго полку капитана Ивана Иванова сына Орлова жены Сафии», которая «1758 году июля 20 дня по сущей правде объявила» о чудесном спасении ее мужа в прошлом году под Гросс-Егерсдорфом: