Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

По источникам ясно видно разделение доблести на службе и индивидуальной смелости. «Храбрость и неустрашимое мужество», упомянутые в императорском указе по итогам Цорндорфской баталии, рассматриваются как норма службы. Бегство и пьянство «поносны и бесчестны» прежде всего по отношению к монарху, «вящей славе» которого наносят ущерб^[684]. В частной беседе с австрийским посланником для императрицы оказывается «совершенно вне разумения» (unbegreiflich) бегство с поля боя принца Карла и барона Сент-Андре^[685]. Уставным долгом офицера на баталии было «позитурою гордою ободрять подчиненных, и делать их смелыми, неторопливыми и на себя надежными»^[686].

С точки же зрения личной чести выражение страха пока не является абсолютным табу, как позднее в золотой век дворянской культуры. Есть и нюансы в толковании храбрости и отваги: в поведении на войне позитивно оценивалось в этот период скорее следование регулярству, чем личная храбрость в ее позднейшем романтическом понимании^[687]. Пока баталия идет своим регулярным чередом, пока пишущий находится в составе боевых порядков, он почти всегда описывает происходящее как коллективное действо: «нас атаковали», «мы атаковали». Тогда как вне боевых порядков, в «разсеянии», чувствуют себя неуютно. Тут уже не до «марсова праздника», и описание индивидуализируется: «Отдал шпагу, знак (офицерский. — Д. С.) и шарф чтоб лехче иттить. А сзади нас гусары пруские желтые рубят всех» (№ 81).

Положение усугубляется тем, что вокруг враждебная страна с прусскими «мужиками»-партизанами. Но и с другой стороны на том же поле лейтенант Христиан фон Притвитц так же бросает шпагу: солдаты бегут, его контузило, причем своей прусской пулей. Придя в сознание и увидев себя в одиночестве «mich ein solcher Schrecken überfiel, dass ich ziemlich fassungslos den Degen liegen ließ und ohne alle Armatur in Zorndorf eintrat»^[688].

Для офицера по должности, презираемого армейскими снабженца^[689], так и вообще допустимо еще прямо признавать свое малодушие: «Товарищи мои <…> были при той баталии, хатя и в обозе, точию в ужасном страхе, а мне трафило пробыть то время здесь в четырех милях или верстах в трицети», в «безопасти» (№ 62)^[690]. В уютном Кенигсберге поручик Болотов тоже содрогается, читая длинный список Цорндорфских потерь: «Укокошут молодца <…> и все беси в воду. <…> В меня попадет как в других, и тогда славься себе пожалуй и утешайся тем, что умер на одре чести^[691]». Однако уже тогда этот его «запах малодушия» порицается в письмах друга Болотова флотского офицера Николая Тулубьева^[692].

Абсолютный критерий равновесия между страхом и честью — отношение к смерти в бою, где «долг, присяга и любовь к отечеству кровь свою проливать» обязывают^[693]. В письме И. М. Приклонского брату (№ 78) описывается гибель третьего брата Александра, на которую вскоре А. П. Сумароков, родственник Приклонских по матери, откликнется изящным мадригалом: