Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

В списке того, что Яков Вилимович узнал от Юрия Юрьевича^[655], значилось немало: все изменения в организации армии, ее финансировании, довольствии, передислокации полков, строительство Рогервикской крепости, численность и состояние Ревельской эскадры, новости о придворных «партиях» в Петербурге и т. п. Почему Броун писал именно Кейту, понятно: оба якобита-эмигранта с Британских островов дружили еще со времени перехода на русскую службу и поддерживали связи впоследствии. Броун в своих сведениях из России не случайно особо упоминает и других бывших подданных британского короля^[656]. Переписка скорее всего была на английском, который в эту эпоху мало кто — во всяком случае, никакой случайный человек — не прочтет, и передавалась через какого-нибудь купца. Если еще прибавить, что Джеймс Кейт занимал видное место в масонской иерархии, будучи провинциальным великим магистром в России^[657], любители конспирологии могут потирать руки.

Посему не обойтись и без дисклеймеров: во-первых, сведения ограничиваются самым началом 1750‐х гг. В июле — сентябре 1755 г. Броун — тогда генерал-поручик Лифляндской дивизии — отпущен в «отпуск в немецкую землю», что тоже довольно любопытно. «Отпускники» в штатском из Петербурга вроде А. И. Бибикова с Лаврентием де-Молина (см.: Действующие лица) наводняют в это время будущий театр военных действий. Трудно представить, что Броун в «немецкой земле» не встретился с Кейтом. По возвращении Броун делится уже со своим непосредственным начальником П. И. Шуваловым разведывательной информацией об удобных маршрутах в походе на Пруссию^[658]. А через год Броун извещает главнокомандующего С. Ф. Апраксина «репортами из Курляндии» «о прусских намерениях»^[659]. С «начатием Прусской войны» и гибелью на ней главного прусского «кремленолога» Манштейна (1757) всякие следы корреспонденции с Кейтом отсутствуют^[660].

Во-вторых, по переписке Фридриха II собственно военной эпохи совершенно очевидно, что никакой информации о передвижениях и военных планах РИА из высокопоставленных источников к прусскому руководству не поступало: присутствуют только дипломаты, перехват почты, местная агентурная сеть и донесения разъездов.

И все же вопросы к Юрию Юрьичу остаются: могла ли быть такого рода корреспонденция только бескорыстной приятельской инициативой? Стóит ли факт, что нищий, как церковная крыса, после своего отъезда из Ирландии Броун к концу жизни сделался одним из крупных землевладельцев в остзейских губерниях, приписывать только женитьбе на дочери фельдмаршала Ласси, «разумной экономии» и фавору у Екатерины II^[661]? Или кровь, залившая цорндорфский мундир, в котором Броун завещал похоронить себя, смывает все неясные пятна, бывшие на нем прежде?

Что касается первого человека в армии, Фермор уже давно раздражал армию: «Был строгий начальник, боялись его, да между ним и меньшими властями было не так-то и ладно»^[662]. Эпизоды с угрожающим «лютерану» пистолетом офицером и посулы бригадира Стоянова пристрелить немца получили вскоре продолжение в обвинениях командующего в тактических просчетах, оставлении места битвы и последующей пассивности армии. Существенную роль сыграли сомнения в его поведении на поле чести. «Некоторые [российские] генералы, — пишет в октябре 1758 г. австриец де Фине, — говорили мне: ‚Видите, г-н полковник, как наш командующий изображает храбреца — и однако в этом нет ни капли правды». Из чего, продолжает де Фине, «я заключаю, что [генералитет] не слишком верит в пользу распоряжений [Фермора] и не испытывает перед ним особого трепета»^[663].

Все это повлекло за собой отзыв Фермора из Заграничной армии и расследование в рамках комиссии генерал-поручика Ивана Ивановича Костюрина^[664]. Комиссия сняла с рейхсграфа все подозрения в измене, но Костюрин заключал: «Многие со мною генералитет и штаб-офицеры в рассуждении говорили, что все желают командиром быть российского». Политкорректно оговариваясь, что и остзейцы хотят того же^[665].

Сами остзейские офицеры (которых, по утверждениям капеллана Христиана Теге, в этой кампании насчитывалось до 800^[666]) вполне отождествляют себя с Российско-императорской армией, видя в Цорндорфе «нашу победу». С Российско-императорской, но не русской. Это очевидно в упоминании в письме домой о павших в баталии только «своих»: «Из нашего полка мы потеряли 5 офицеров-немцев» (№ 101). И по тому, что при цорндорфском «смятении» среди убитых и раненых собственными солдатами были прежде всего те самые «немецкие офицеры» вроде порубленного поручика Брукендаля^[667].

При этом надо понимать, что «немецкий» в середине XVIII в. и в контексте Семилетней войны предполагает принадлежность никак не национальную или государственную, но язык и «немецкую веру» — протестантизм. Тогда как для самих немецких земель центральный стержень этой войны составляло продолжение предыдущих столкновений протестантского Севера и католического Юга.