Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

Армию в походе не инако, как с великим и многонародным городом сравнить можно^[632].

Что касается отсылки к реалиям и их оценки у авторов писем, логично, что основной контекст составляет армия и коллективные ценности, ассоциирующиеся с новой империей и службой ей. Оценки реалий военных оттачивались в процессе общения и обмена информацией, и со своими, и с «Ним», неприятелем. Походные реалии Заграничной армии, специфические обстоятельства Цорндорфской баталии и ее последствий создавали коллективный опыт и способствовали качественному изменению интенсивности социальной жизни в армии.

Офицерство оказывается осенью 1758 г. после Цорндорфа в тяжелом положении. Кому-то из офицеров, как Муравьеву, еще повезло — удалось разыскать свою коляску после «рассеяния» на баталии, пусть и «без запасного венгерского двенатцать бутылок, которое уж выпито»^[633]. Многие же остались вообще без экипажей; слуги убиты, разбежались или пьянствуют.

Военный катаклизм повлек за собой и микрокатаклизм социальный, когда нарушилась не только субординация в армии, но и в отношениях между хозяевами и слугами. Именно «офицерские хлопцы»^[634], слуги, которые были при офицерских экипажах, несли непосредственную ответственность за их потерю. А. И. Бибиков пишет жене о верном Ваське, который ходил за ним по пятам под огнем и которого он освобождает от крепостной зависимости. Но и о своем денщике, который после баталии «пропадал три дни от меня аднако являлся каждый день в абозе мертвецки пьяной» (№ 30). У П. И. Панина слуги «все денги украли и бегали», «патаму мы стали весма безлюдны» (№ 8).

И, добавим, «бесконны»: «Своих трех верховых имел очень хороших да всех Федор Федорович (Фридрих. — Д. С.) побил» (№ 34). Смотреть на мир не с высоты лошади — мука прежде всего не физическая, а нравственная, потеря статуса. Кн. Павел Щербатов так и пишет о грозящем позоре: «Как скоро я сваих [лошадей] пагребу то уже иных купить мне ненашта, а принужден буду учитца пешком хадить» (№ 42).

У младших же офицеров «теперь ни телеги ни лошади ни ковтана и почти и штанов нет», и это без всякого преувеличения. Сын бухгалтера К. Б. Бороздина, пролежав баталию больным в обозе, остался в одной «покоевой» шубе: «Мундир и все у нево пропало, денег ни копеики» (№ 33).

На маршах, без экипажей, людей, лошадей и штанов меняются представления о субординации: «Без епанеч, под дождем и бурею… мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы (штаб-офицерство. — Д. С.)»^[635]. В Заграничной армии складывается то, что теперь именуется emotional community, своего рода социальный и экономический организм^[636], где одалживают друг другу деньги, товары, ходят в гости: «Нечаянно пришол князь Иван Федорыч <…> мы с ним переменили платками, он твой, мое сердце, взял каришневой, а мне дал голубой, да мне подарил пару гусей, штоф француской вотки, другой простой, тем он багат, а я ему последней фунт зеленого чаю разделил пополам, да дал варшавского табаку» (№ 62).

Заметим, когда прусская армия через две недели после отправления наших писем потерпела поражение при Хохкирхене, многие пруссаки, подобно русским при Цорндорфе, лишились экипажей и вещей. Хронисты отмечают и здесь подобную же атмосферу «фронтового» братства, а аскетизм и лишения в поле тамошние моралисты даже возвели в принцип как противопоставление развращенным излишествам гражданской жизни^[637].

В условиях, когда большинство российских дворян на службе, в армии сосредоточен и центр социальной коммуникации, позднее переместившийся в салоны и поместья. Завязывавшиеся в гарнизонах и на кантонир-квартирах дружеские связи^[638] укрепляются на маршах, дневках и в лагере: «Мы почти всякой час с ним вместе находимся на квартире стоим и в походе едем» (№ 49) или «Я в пехотном мушкетерском полку имею себе приятеля как брата Якова Петровича Ртищева. И мы стоим вместе, горестно случа праводимся вместе. То нас огорчает, что в Росию не скоро можем выйти. И засылая писмо, мы про ваше здоровье вотки по чарке выпили» (№ 17). Последнее — приписка в конце письма, и, судя по почерку, чарка была немаленькой. Или А. А. Прозоровский о своей дружбе с А. И. Бибиковым: «Он был всегда со мною вместе, когда только откомандирование <…> нас не разлучало»^[639].