Читать книгу - "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс"

было почти необходимо для предупреждения такой печальной крайности. Но ревность короля превозмогла интересы государства: он не согласился на приезд герцога к Луврскому двору, и Мария Медичи вынуждена была уведомить свой дочь, чтобы она отказалась от путешествия, если только не может приехать во Францию иначе как с опасным Бэкингемом.

Гордый англичанин с яростью узнал об этом препятствии. Никогда он не был искренен в союзе с Францией; он всегда смотрел сквозь пальцы на попытки реформистов в пользу Ла-Рошели; но будучи влюбленным прежде всего, он заключил бы двадцать неблагоприятных для Англии трактатов за одну ласку Анны Австрийской. После упорного отказа Людовика ХIII, он внимал только глубокой ненависти, которую хотел обрушить на Французского короля и его министра.

– Да погибнет мир Европы вместе с моим счастьем воскликнул он, разбив чернильницу из драгоценного холкедона. – Клянусь св. Георгием, я им покажу, что если я не родился королем, то власть моя не меньше могущества коронованных голов. Меня не хотят принять во Франции как посланника – вестника мира, – я войду в нее наперекор французам в качестве главнокомандующего армией, которая принесет с собой войну.

С этих нор прекратились между обоими королевствами все дружественные сношения; явились недоразумения и неудовольствия; многочисленные курьеры привозили тому и другому кабинету коварные или угрожающие ноты, в то время как легкие великобританские суда доставляли почти открыто Ла-Рашели помощь людьми, припасами и боевыми снарядами. Наконец разрыв сделался неизбежен. Таково однако же было печальное последствие преступной любви, остановленной в своих порывах. Бедные нации! Судьбы ваши зависят не только от людей, сделавшихся вашими властителями, но и от произвола честолюбивых, жадных или просто влюбленных министров.

Анна Австрийская после бурной сцены с алмазными наконечниками жила уединеннее чем когда-нибудь, питаясь сладостными воспоминаниями, вздыхая наедине с фавориткой, и считала секундами мимолетное блаженство, озарившее жизнь ее. Луч утешительной надежды блеснул нежной испанке, когда поднялся вопрос о приезде Бэкингема. Все в этой перспективе представлялось прелестным королеве: мириады наслаждений отрывали от глаз ее тучу новых опасностей, ей угрожавших: кто боится, любя, тот почти не любит, а дочь Филиппа III была очень далека от боязни. Но эти живительные дни не заблистали; вместе с надеждой, которую они возродили, исчезло счастье королевы. Она возвратилась к своим драгоценным памятникам, к письмам, локону волос, трем перьям, нескольким кусочкам галуна, нескольким ленточкам… И как изобретательна любовь даже в своих слабостях! Султан, кусочки золота и шелка, принадлежавшие Бэкингему, были повешены в часовне Валь-де-Граса… Анна часто ходила туда, и там, став на колени на бархатной подушке, молилась по целым часам… Странная смесь профанации с религией, которая доказывала, какая страсть бушевала в этом искренно любившем сердце.

Таковы были блогочестивые занятия супруги мрачного Людовика ХIII, когда к концу января 1026 года, т. е. около пяти месяцев по возвращении из Амьена, королева выкинула. По всем вероятиям это случилось вследствие паденья в ее комнате, когда она резвилась безмерно со своей фавориткой. Как бы то ни было, но происшествие это тщательно постарались скрыть от короля; но хотели ли его предохранить этим от припадка бешеной ревности, или не растравлять погибшей надежды на наследника, – до сих пор остается тайной.

Маркиз Барада, которого мы видели фаворитом желчного Людовика XIII, только что вошел в милость к этому государю; он пользовался большим, но преходящим кредитом. Украшенный всеми почестями, разбогатевший, получивший место губернатора, он возвысился без причины и пал без повода. Ганри Талейран, граф Шалэ, заменил павшего маркиза, минутная фортуна которого, блеснувшая как молния, перешла в пословицу. Счастье Барада, говорили, если хотели назвать чье-нибудь быстро исчезнувшее благополучие.

Шалэ был честолюбив, но честолюбие искусство, а при дворе Людовика XIII много было людей, искусившихся в нем. От этого может быть и власть кардинала сделалась так громадна, потому что он отлично владел этим искусством. Будь граф искуснее, Ришельё может быть поостерегся бы терпеть его на этой высоте, потому что он принадлежал к одной из первых фамилий в королевстве. Его эминенция оставлял фаворита королю, как оставляют детям игрушку, позаботившись выбрать ее безвредную, чтобы его величество не мог сделать из нее опасного употребления, Монсье принял Шалэ в общество повес сам, между которыми, он занимал значительное место. Непостоянство его характера, ветреность, жажда удовольствий, доходившая до безумия, искусство, с которым он пил не переходя меры забавного пьянства, делало из него драгоценный образец для этих шалунов. Среди оргии граф казался красноречивым и остроумным; но в общественных сношениях в нем не замечали и двух последовательных мыслей. Ум его был подвижной, не обширный и не способный на решения. Пылкий до смелости, под влиянием внезапного вдохновения, он давал увлечь себя первому мнению, противному тому, которое за минуту поддерживал с опасностью жизни. Одним словом, Шалэ, подобно всем почти храбрым невежественным дворянам той эпохи, обладал чисто физической храбростью, существенно-материальным упорством. Эти качества, без сомнения, показались одобрительными госпоже Шеврёз, хотя и были мало симпатичны с ее собственными.

Однажды вечером, во время разговора с фавориткой, при таких обстоятельствах, когда откровенность бывает без границ, госпожа Шеврёз сказала ему:

– Было бы чудо, друг мой, если бы во всех вещах представлялась возможность также хорошо рассчитывать на вас…

– Вот странная мысль, герцогиня.

– Не столько, как вы полагаете. Выслушайте меня. Вы должны быть очень довольны успехами у короля, я вижу значительное возвышение вашей карьеры, и, на случай размолвки с королем, она все-таки останется под покровительством Гастона, его брата… Но весь этот блеск, весь этот кредит в зависимости от кардинала.

– Отчего же я навлеку на себя его гнев?

– Как, неужели вы так мало знаете его, что спрашиваете меня об этом? Бедный Шалэ! Ккой вы еще ребенок, несмотря на некоторые добрые признаки возмужалости! Знайте же, что двусмысленный поступок, какое-нибудь неосторожное слово, которое, не понравится кардиналу, могут обрушить здание вашего счастья.

– Он не посмеет.

– Не посмеет? Боже вас сохрани от подобного нападения, и не скрою от вас, я боюсь, что ваш кредит не нравится кардиналу.

– Каким образом, герцогиня?

– Разве вы не потешались, давая волю ветреному своему языку в вашем обществе повес над намерением кардинала выдать племянницу за Гастона?

– Неужели вы полагаете, чтобы я мог принять серьезно подобную шутку?

– Разве вам неизвестно, что господин Орнано, еще в полном блеске своего нового звания маршала Франции, заключен в Венсен за то, что серьезно отговаривал Монсье жениться на хорошенькой Комбалле?

– Это настоящее убийство.

– Ну, мой графчик, с вами может случиться то же самое, если его эминенция найдет вашу шутку неуместной.

– Клянусь шпагой – стыд