Читать книгу - "Последнее лето перед революцией - Анна Михайловна Пейчева"

А вот еще одна мерзкая рецензия, от важного и злого пушкиниста Лернера145: «Футурист Маяковский выпустил „Облако в штанах“, а издатель Аверьянов – двух Плевицких146 в штанах. Вот они: Сергей Есенин. „Радуница“. Николай Клюев147. „Мирские думы“. Оба поэта принадлежат к народникам, но народникам современного жанра, который по справедливости можно назвать „жанром Плевицкой“. Оба, в особенности Есенин, не чужды поэтических настроений, оба воспринимают красоту мира, но оба плывут в мутной струе отравляющего наши грозные дни шовинизма и оба до мозга костей пропитались невыносимым националистическим ухарством. Трудно поверить, что это русские, до такой степени стараются они сохранить „стиль рюсс“, показать „национальное лицо“… Г. Есенин не решается сказать: „слушают ракиты“. Помилуйте: что тут народного? А вот „слухают ракиты“ – это самое нутро народности и есть. „Хоровод“ – это выйдет чуть не по-немецки, – другое дело „корогод“, квинтэссенция деревенского духа. <…> Оба <Есенин и Клюев> щеголяют „народными“ словами, как военный писарь „заграничными“, и обоих можно рекомендовать любознательным людям для упражнения в переводах с „народного“ на русский… Г. Есенин до того опростился и омужичился, что решительно не в состоянии словечко в простоте сказать: „синь сосет глаза“, „лижут сумерки золото солнца“, „в пряже солнечных дней время выткало нить“, и даже смиренная полевая кашка носит „ризу“»148.

Дураки. Все они дураки.

Но хуже всех, конечно, она. Гиппиусиха.

Дрожа от ярости и отвращения, Есенин перечитывает статью Зинаиды Гиппиус149 о молодых деревенских поэтах: «Девятнадцатилетний С. Есенин заставляет вспомнить Н. Клюева, тоже молодого поэта «из народа», тоже очень талантливого, хотя стихи их разны. Есенин весь – веселье, у него тон голоса другой, и сближает их разве только вот что: оба находят свои, свежие, первые и верные слова для передачи того, что видят. В стихах Есенина пленяет какая-то «сказанность» слов, слитость звука и значения, которая дает ощущение простоты…. Замечательно, что при таком отсутствии прямой, непосредственной связи с литературой, при такой разностильности Есенин – настоящий современный поэт. Он, сам того не подозревая, – уже «описатель», он прежде всего «видит», и это – не его личное свойство, а общее свойство современных словесников-поэтов, как у Фета и Кольцова было общее свойство сначала «чувствовать», а не видеть.

Впрочем, это требует долгих доказательств, сложных определений и параллелей. И нет у нас еще развившихся современных народных талантов. Есенин так молод, а время так быстро, что он может еще завянуть на корню. Пока невиданный Питер не слишком удивил и пленил его. Любопытно, однако не очень. Пошел и на «поэзо-концерт». «Что ж, понравились футуристы?» – «Нет; стихи есть хорошие, а только что ж все кобениться». И люди в Питере, говорит, ничего, хорошие, да какие-то «не соленые».

Рядом с Есениным, за тем же столом, сидел пред нами другой юный поэт, не «земляной», – «каменный». Современники, они все-таки немножко не понимали друг друга. Есенин не знает «языков», а потому ему невдомек, что значит «манто», «ландолэ», «грезо-фарс» и т. д., а коллега не понимает ни «дежки», ни «купыря» и скорее до «экарлатной» зари додумается, чем до «маковой». Но оба хотят богатства слов. И оба имеют»150.

Ух, змея, вы посмотрите, какая змея подколодная! Сначала – успокаивающая, гипнотизирующая, как трещотка гремучницы, похвала: «настоящий современный поэт», «Есенин весь – веселье»… – и вдруг – раз – смертельный укус: «нет у нас еще развившихся современных народных талантов», «может еще завянуть на корню», «не знает языков».

Черт ее подери, она чувствует его темное нутро лучше всех. Не зря ее пифией кличут… Да, это иностранное слово – «пифия» – Есенину известно, что бы там ни воображала себе Гиппиусиха касательно его «отсутствия связи с литературой».

Конечно, его предупреждали про нее. Говорили – это существо с другой планеты. Рассказывали всякое: «З. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов «пленительницы»: ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаясь пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подставке; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блеском пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленявшую сатану»151.

Но без знакомства с пифией и ее дураком-мужем Мережковским152 никак нельзя было пробиться в литературном Петрограде. Пришлось тащиться в Дом Мурузи на воскресное собрание заумного Религиозно-философского общества, обрядившись в свой лучший наряд «поэта-самородка от сохи», который на «ура» принимался публикой: простая синяя рубаха, кургузый «спинжак» и валенки, стихи же в нужный момент извлекаются из газетного сверточка.

Рыжая пифия внимательно осмотрела новичка в лорнет, ощупала его взглядом, как вещь, с головы до ног, и поинтересовалась:

– А что это на вас за странные гетры?

– Это валенки, – ответил Есенин, полыхая от унижения.

Гиппиус скептически подняла бровь. Однако позже несколько смягчилась и позволила Есенину прочитать три-четыре стиха из газетного сверточка, даже похвалила его «в меру». Ее снисходительный аванс – «возможно, ваши стихи и недурны» – стал пропуском для Есенина в мир толстых уважаемых журналов. Он, конечно же, ей первой подарил свой сборник «Радуница», подписав: «Доброй, но проборчивой Зинаиде Николаевне Гиппиус с низким поклоном Сергей Есенин», притворившись при этом, что не знает, как она за глаза называет его «прожженным» и говорит, что «этот парень, хоть в Петербурге еще ничего не видал, но у себя, в деревне, уже видал всякие виды»153.

Есенин роняет кудрявую голову на руки и мучительно размышляет. Как, как рыжая пифия догадалась, что вся его лирика, все его березовые кружева и пряжи солнечных дней – это удачно пойманное веяние литературной моды, это игра, это такая же фальшивка, как его синяя рубаха и «шелковые лапоточки»154. А истинный, настоящий Есенин – это гений саморазрушения, это «крепко спрятанный нож в сапоге»155 и «наша жизнь – поцелуй да в омут»156. Пифия сразу поняла, что Есенин и правда символ Руси – но не той, лубочной, сарафанной Руси, что так нравится публике и царю-батюшке, а воплощение глубоко несчастной Руси, погрязшей в неразрешимых внутренних проблемах, мучимой имперскими амбициями, страстно желающей, чтобы весь мир признал ее превосходство… И готовой всадить себе в ребра холодную сталь, если этого не произойдет.

Месяц