Читать книгу - "Последнее лето перед революцией - Анна Михайловна Пейчева"

положено у нас убитыми и около 600 раненых; взятые же было две линии проволочных заграждений у неприятеля под Катеринсгофом и Стакесом последними затем были у нас отняты. Впечатление среди низшего командного состава, а тем более среди нижних чинов корпусов получилось такое, что мы потерпели неудачу! Подлые преступники, безыдейные революционеры-провокаторы, деморализаторы и мерзавцы! Если не входило в задачу операции наступление на врага, то отчего заранее этого было не разъяснить, не предупредить об этом всех и каждого?! У солдат, таким образом, подрывается все более и более их уверенность в своих силах и культивируется убеждение в тевтонской несокрушимости. Уж не говоря о том, что захват около 40 пленных нами куплен слишком большой ценой, но с этим все же, скрепя сердце, можно было бы и примириться, если бы всякий знал, что затеяна была операция не наступления, а лишь «охоты на черепа», и «серая скотинушка» не так бы носы повесила…

Все эти «взятия первой-второй-третьей линии окопов» оказываются мифом; ни мы, ни 6-й корпус не стронулись почти с места. Перед нами своего рода Верден! Рига переполнена ранеными; впечатление от огромного их скопления на жителей потрясающее. Куропаткин всех утешает, и хотя другими словами, но взывает все к тому же тройному терпению. И в этом он прав. И терпеть нам надо, но только не пассивно, а активно, если еще не сто, то во всяком случае несколько десятков лет, пока не народятся в России вместо панургова стада баранов – истинные граждане своего отечества, которые могли бы сами устраивать свое благополучие в соответствии с своими потребностями без благопопечительных о них забот у власти стоящих мародеров – хищных пастырей, полагающих души овец своих себе на потребу»131.

Доктор медицины Кравков еще с Русско-японской войны наблюдает пациента по имени «Армия России». Диагнозы доктора Кравкова российскому командованию безжалостны, но – увы – точны. Пациент безнадежен.

В своих записках Василий Павлович желчен и циничен, но как же иначе? Разве можно спокойно наблюдать, как в прогрессивном двадцатом веке люди болеют средневековой цингой (70–80 случаев в одном только Седьмом Сибирском корпусе132) – из-за девятимесячного сидения в сырых окопах с одной только солониной, да и то дефицитной? Невозможно сохранять оптимизм, читая свежие газетные репортажи из родной («идиллической», как он ее называл) Рязани:

«В настоящее время жизнь для массы просто ужасна. Цены на все растут ежедневно, и просто делается непонятным, как живет большинство городского населения. Мы попробовали обследовать жизнь средних чиновников, получающих 45-60 р. в месяц… а именно почтового ведомства, и пришли просто в ужас… Что же имеет измученный человек, возвращаясь домой. Комнатушка на семью 5 человек – 12 р.; до настоящего времени пол сажени дров – 8-9 руб.; обед: хлеб да капуста, капуста да хлеб, чай, сахар и пр. – 7 руб. 50 коп., на человека – 37 руб. 50 коп. Всего 57 руб. 50 коп. Ни на одежду, ни на обувь, ни на освещение – ни гроша и, когда надо купить керосину, – сидят без чая и сахара».133

Но что Рязань! Москва, богатая первопрестольная шумная Москва, куда два года назад переселилась семья Василия Павловича, – опустела и обнищала. В апреле доктор Кравков вырвался на три дня домой, навестил жену с детьми и огорчился до крайности: расстройство хозяйственной жизни в городе страшное, семья пребывает на вынужденном «мясопустии».

Это слово – «мясопустие» – в этом году разошлось по всей стране после принятия нового закона «О мерах к сокращению потребления населением мяса и мясных продуктов от крупного рогатого скота, телят, овец, ягнят, свиней и поросят». Начиная с 30 июня 1916 года, по всей империи вводился запрет на продажу мяса и любых мясных продуктов со вторника по пятницу; с понедельника по четверг запрещался убой скота; исключение допускалось лишь для обеспечения мясом нужд армии. Закон оказался неэффективным и непопулярным: голодали теперь как солдаты, так и гражданское население, а недовольство властью стремительно росло – вместе с ценами на продукты.

Через месяц после вступления закона в силу «Тульская молва» сообщала: «Ввиду мясопуста… сразу подорожали овощи, в особенности огурцы. Подорожала рыба и в первую голову селедки…»134 В этом же номере – статья «Живая изгородь» про очередь за сахаром длиной как минимум в полтора километра. Сахарный «хвост» начинался у склада на улице Воздвиженской, шел далее по улице Петровской, огибая угол, выходил на Посольскую и заканчивался на улице Киевской. «Люди, часто под проливным дождем, стоят от раннего утра до позднего вечера и большинство из них так и уходят ни с чем… один существующий склад при пяти лицах, отпускающих товар, не в состоянии удовлетворять всех потребностей населения и поэтому требуется немедленное открытие еще нескольких складов… Нужды населения не только не удовлетворяются частью (один городской склад по отпуску сахара на 175 000 жителей), но даже сама картина людской сутолоки в здании управы и на улицах представляется какою-то странной»135.

Страшные времена! Но что еще ждет впереди? За себя Василий Павлович не боялся; до слез грустно за Сережу и Лялю; во время приезда отца в Москву такими-то они показались неземными, беспомощными… Сережа – слишком талантливый, слишком порядочный, слишком погруженный в науку, чтобы найти свое место в нынешней катавасии и неразберихе; Лялечка же…

Ей сейчас двадцать один; и она уже совсем ничего не слышит. Ляля стремительно теряла слух с двенадцати лет. К каким только светилам медицины не водил ее отец! Самые занятые профессора всегда находили время, чтобы осмотреть дочь уважаемого доктора Кравкова; все тщетно. Бедная, бедная девочка – такая ласковая, красивая, веселая… Никогда ей не выйти замуж. Никогда не устроить свою жизнь.

Как же тяжело жить отцу, зная, что его ребенок неизлечимо болен.

Запись в дневнике от 12 июля 1916 года: «Командир сегодня мне сообщил, что мое представление в тайные советники в штабе, по-видимому, не прошло; когда я ему на это ответил, что это было бы актом высокой несправедливости, он уверил меня, что представление зато непременно пройдет теперь «за боевое отличие». Я бы на это и наплевал совсем и давно уже готов был бы обнажить перед «гг. людьми», так ценящими всякие отличия земного величия, свою derriere 136 , если бы не имел детей, главное – Лялечки, для которых мой новый официальный ярлык все-таки был бы лишним козырем в жизни, если бы им пришлось проводить ее в той же прогнившей казенной России, умеющей только по ярлыкам оценивать ближнего. Неужели у нас так и будет, как было?» 137

Художественный портрет Василия Павловича Кравкова.

Дневник