Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

служившая Петру Антоновичу по прямому своему назначению, но и заменявшая, по-видимому, еще и стол, поскольку на ней стояли стакан крепкого чая и розеточка с вареньем. На стенах, оклеенных выцветшими обоями, — старые театральные афиши, тоже выцветшие, порыжелые, в пятнах. На широком подоконнике, служившем хозяину книжной полкой, свалены были нотные тетради и книги… Одну из них, довольно увесистую, в обложке из дорогой тисненой кожи, как углядел Семен Григорьевич, украшал портрет Шаляпина. Весь угол занимало пианино знаменитой фирмы «Ирмлер», казавшееся инородным предметом в этой скромной обители. Еще был в комнате комбинированный шкафчик, в одном отделении содержалась посуда, в другом — одежда бывшего певца.

Среди дешевой и разнокалиберной посуды хранилась и фарфоровая тарелка с изображением арфистки. Как попала она к Петру Антоновичу?

Однажды во время гастролей в каком-то провинциальном городе в Петра Антоновича влюбилась одна учительница. Трудно сказать, чем привлек ее Петр Антонович — бархатистым, берущим за душу баритоном или крепкой, как будто выпиленной из мореного дуба, фигурой, прочно стоявшей на своих хотя и несколько кривоватых, но мускулистых ногах. А может, проницательным своим взглядом женщина угадала в нем человека одинокого, обделенного женским теплом. Как бы то ни было, она не пропускала ни одного спектакля с участием Петра Антоновича. Дожидалась его у служебного входа, дарила ему корзины с цветами, отчего он, не привыкший к такому успеху, сильно конфузился. Петр Антонович не мог не ответить на это пылкое и искреннее чувство. Он чуть было не женился и не остался в этом городе, в просторном двухэтажном домишке, где в достатке и покое его симпатичная поклонница жила после смерти мужа. Но тяга к искусству победила! Театр вернулся в столицу, а вместе с ним вернулся и Петр Антонович, увозя память о своей подруге и подаренную ею тарелку с изображением арфистки — неистовой служительницы муз.

Об этом Семен Григорьевич узнал позже — от самого Петра Антоновича.

А до этого он долго метался по Казачьему переулку, стараясь отыскать нужное ему строение под номером тринадцать. Выяснилось, что дома за номерами двенадцать и четырнадцать есть, а вот тринадцатого нет. Разные люди, к которым он обращался с расспросами: милиционеры, школьники с ранцами за спиной, пенсионеры, медленно совершавшие свой утренний моцион, — все они направляли Лукошко в прямо противоположные стороны.

Но он все-таки отыскал то, что было ему нужно. Нырнув под арку красивого, только что выкрашенного светлой краской дома и миновав шеренгу круглых металлических мусорных ящиков с откидными крышками, Семен Григорьевич свернул за трансформаторную будку и очутился в тесном и мрачном закутке, с трех сторон зажатом слепыми, без окон, каменными стенами. Здесь было темно, пахло кошками и еще чем-то резким, неприятным. Строение № 13, как циклоп, глядело на Лукошко своим единственным подслеповатым узким оконцем. Грудь его стеснило от какой-то непонятной тоски, от дурного предчувствия, что ли…

Поначалу он заробел, оказавшись с глазу на глаз с довольно хмурым костистым стариком, неприязненно сверлившим его черными буравчиками маленьких глаз. На старике был халат, пестрый шелк которого посекся во многих местах. Своим ветхим видом халат этот как бы подчеркивал преклонный возраст владельца.

— Что вам будет угодно? — спросил хорошо поставленным голосом хозяин комнаты.

Семен Григорьевич умел разбираться в людях. Он тотчас же понял, что неприступный вид старика, его сердитый взгляд — все это от смущения, застенчивости. Кому в самом деле приятно принимать приличного человека в таком виде!

Семен Григорьевич представился, не позабыв присовокупить: «Музыкант». И тотчас же, не объясняя цели своего визита, все свое внимание обратил на пианино. Разглядев полустершуюся золотую надпись «Ирмлер», пробормотал: «Отличная фирма!» — ласково провел по отполированной поверхности крышки: «Какой лак!» — потом, спросив у хозяина: «Вы разрешите?» — легко прошелся по клавишам: «Звук-то какой, звук!»

— У вас, видимо, прекрасный настройщик! — полуспросил-полусказал Семен Григорьевич.

Старик зарделся.

— Я сам… — пробормотал он.

— Так вы музыкант?

— Певец.

Петр Антонович выпрямился и сблизил голые пятки в тапках без задников, как бы желая щелкнуть каблуками. Он назвал свою фамилию.

Семен Григорьевич не то вспомнил, не то сказал наугад:

— Театр Станиславского и Немировича-Данченко?

И попал в точку! Старик расцвел, черные глазки его заблестели, а изрезанное морщинами лицо с большим, бульбочкой, носом приобрело приветливое выражение. Он вмиг схватил с табуретки и переставил на подоконник стакан с чаем, розеточку с вареньем и усадил гостя.

Но Семен Григорьевич не спешил перейти к делу. Он стал расспрашивать Петра Антоновича, выяснять, не довелось ли им когда-либо работать вместе, принялся называть имена общих знакомых, рассказал пару старых театральных анекдотов, отчего хозяин прямо-таки зашелся в хохоте.

Через пять минут Петр Антонович был для Лукошко ясен как стеклышко. Человек, отдавший всю свою жизнь без остатка искусству и не проявивший себя в этом искусстве в полную меру своих способностей, — что может быть печальнее! Если говорить откровенно, у них было что-то общее — у респектабельного, одетого хотя и скромно, но добротно Семена Григорьевича (немодное, но крепкое пальто из ратина цвета маренго, каракулевая шапка пирожком) и у этого старика в потертом халате и спадающих с ног стоптанных тапках без задников. В пору своей молодости Семен Григорьевич также подавал большие надежды, но годы прошли, а он по-прежнему сидит со своей скрипкой в оркестровой яме. Не удалось прославиться, прогреметь.

Но у Лукошко (он подумал об этом с острым чувством удовлетворения) имелась Коллекция, а у Петра Антоновича не было за душой ничего, кроме этой несчастной тарелки, которую у него собирались отнять. Старик был измучен мыслями о неудавшейся жизни и страшно одинок. Семен Григорьевич тотчас же решил для себя: вот на это и надо бить. За надежду избавиться от проказы одиночества Петр Антонович отдаст все, не то что тарелку. Последнюю рубашку снимет и отдаст; впрочем, это еще вопрос, есть ли у него хотя бы одна целая рубашка.

Поэтому, не жалея растрачиваемого времени, Семен Григорьевич сидел в темной комнатушке и вел с хозяином неторопливый разговор об искусстве («Да, ныне уже нет таких голосов, как прежде, хотя училищ и консерваторий пруд пруди. А что толку, на музыканта или певца выучить нельзя, талант, батенька, нужен, талант, а он от бога!»). Под конец ввернул: хорошо бы им почаще встречаться, беседовать, а то ведь душу отвести не с кем. Старик радостно встрепенулся: «Это было бы замечательно!» — и предложил Семену Григорьевичу чаю с вареньем. Гость с детства не терпел варенья, но виду не подал, наоборот, как бы даже обрадовался: «Никак вишневое? Самое мое любимое». И начисто выскреб предложенную хозяином розеточку с густым сладким варевом.