Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

указал рукой сначала на голову, потом на сердце. — Все же остальное должны коллекционировать му-зе-и!

Семен Григорьевич не мог не удивиться: по сути дела высказанная Смирницким мысль полностью совпадала с тем, что когда-то ему говорила жена Люба.

Семен Григорьевич сделал еще одну попытку. Умолял, соблазнял, интриговал — Смирницкий, посмеиваясь, говорил, что не отдаст тарелки за все золото мира. Мечта Лукошко оставалась недостижимой.

Тогда он набрался терпения. Говорил себе: люди умирают, а вещи остаются. Он умел ждать. Нетерпение в нем можно было заметить лишь в самые последние недели, когда Валерий Яковлевич, внезапно занедужив, среди ночи попал в больницу на операционный стол. Домой он уже не вернулся.

После смерти Валерия Яковлевича Лукошко навел справки. Выяснил: при жизни дирижер злата и серебра не накопил, жил довольно скромно. Вдове придется нелегко. Семен Григорьевич потирал руки: цель была близка.

Однако вдова, к которой он явился, от его денег, причем немалых, наотрез отказалась. Эта тарелка… Она с нею никогда не расстанется, даже речи быть не может. «Это — память о нем… о нашей любви».

Тогда Лукошко попросил отдать ему тарелку на время. Пусть поймет: он — коллекционер, для него знание о вещи важнее обладания ею. Он только сверит тарелку, с каталогами, попытается определить, когда и кем она изготовлена. Через чьи руки прошла, прежде чем попала к Смирницким. Постарается выяснить, сколько подобных тарелок существует в мире. И после этого вернет ее сокровище. Слова Лукошко, а еще больше его интеллигентный, строгий вид ученого, исследователя, в образ которого он вошел, произвели на женщину должное впечатление. Она подошла к стеклянной горке, где была выставлена тарелка, достала ее, держа двумя руками, прижала к груди. На ресницах заблестели слезы. «Муж так любил эту вещицу… Он говорил, что арфистка напоминает ему… Впрочем, это не имеет значения. Берите! Вы сослуживец Валерия Яковлевича, столько лет работали с ним рядом, я вам не могу отказать».

Он обещал вернуть тарелку через неделю, но не вернул. Ни через неделю, ни через две… Он просто не мог этого сделать. Это было бы выше его сил. Вдова звонила ему по телефону, — заслышав ее голос, он немедленно клал трубку. И стоял у аппарата с сильно бьющимся сердцем, удивляясь своей жестокости и одновременно оправдывая себя. «Тарелка ей не нужна; она нужна мне и моей коллекции», — твердил он.

Однажды вдова явилась к нему сама. Лукошко стоял в дверях, телом загородив вход в квартиру.

— Тарелки у меня нет, — сухо произнес он. — Я отдал ее на консультацию одному специалисту, а он… короче говоря, он оказался непорядочным человеком. Вот, он просил вам передать…

Лукошко протянул вдове Смирницкого пачку десяток. Она бросила деньги ему в лицо. И громко, с отчетливой ненавистью сказала:

— Я ведь чувствовала, ведь знала… Это вы… Вы… Будьте вы прокляты!

Она схватилась рукой за сердце, повернулась и стала медленно спускаться по лестнице.

Лукошко, не поднимая глаз, ползал по площадке, собирал разлетевшиеся деньги. Потом закрыл за собой дверь, вошел в прихожую. Увидел сына, Митю…

— Вот на что иду ради… — начал было Семен Григорьевич и замолк, не найдя продолжения.

Митя, стыдясь, отвел глаза в сторону.

— Зря ты это, отец, — глухо проговорил он.

И тут у Семена Григорьевича не выдержали нервы. Он шагнул вперед и резко ударил сына по щеке.

— Ты… ты… — губы его тряслись. — Ты смеешь меня осуждать?! Ну так знай: тебе ничего не достанется. Лучше отдам первому встречному!

Он выкрикивал эти злые, лишенные смысла фразы, с ненавистью глядя в мучнисто-белое, испуганное лицо Мити.

Нет, не таким Семен Григорьевич мечтал видеть своего сына, продолжателя рода, наследника. Насколько счастливее был старик Леопольд Моцарт, музыкант, давший жизнь музыканту Вольфгангу Моцарту, пошедшему отцовским путем и достигшему вершин! Семену Григорьевичу с сыном явно не повезло. Его отпрыск относился к тому несчастному типу людей, которые всего хотят, но ничего не могут. Конечно, Митя мечтает когда-нибудь, в будущем, стать обладателем отцовской коллекции. Но толку от этого никакого не будет, не убережет, профинтит, разбазарит… А что делать? Кому отдать свое богатство? Других наследников у него нет.

Семен Григорьевич задыхался от злобы и бессилия.

…На другой день после разыгравшейся на лестнице безобразной сцены он проснулся с ощущением не прошедшей за ночь усталости. Двигаться не хотелось. На душе было непривычно смутно, темно.

Он сделал то, чего не делал никогда: остался в постели и, пытаясь разобраться в своих ощущениях, начал перебирать, перетряхивать большие и малые события, которые произошли в его жизни с тех пор, как он потерял Любу.

Потерял… Пожалуй, впервые Семен Григорьевич так подумал о своей жене — «потерял». Даже тогда, после похорон, мысль о потере не приходила ему в голову. Может быть, потому, что Люба угасала медленно и долго и он успел привыкнуть, приучить себя к тому, что наступит время, когда ее не будет и он останется один.

Сначала у нее отказал голос. Это был такой удар! Тихая, молчаливая, покладистая, вполне заурядная женщина. А ведь в молодости у нее был отличный голос. Женитьба на Любе — пожалуй, первый и последний поступок в его жизни, к которому он не готовился долго и тщательно, а вдруг решил и сделал, как в холодную воду бросился.

Семен Григорьевич встретился со своей будущей женой на широких каменных ступенях филармонии в одном старом русском городе. Он, к тому времени уже вполне зрелый мужчина, известный столичный музыкант, прибыл сюда на гастроли. Робкая, то и дело вспыхивающая от смущения Люба приехала в областной центр поступать в местный хор. Все сладилось за неделю. Он увез ее в Москву, отпраздновал свадьбу.

Лукошко не ошибся в выборе. Жена оказалась женщиной покорной и тихой, ровно приветливой к людям, скромной в желаниях. Это ее последнее свойство не могло не радовать Семена Григорьевича. Он слыл человеком расчетливым, а точнее говоря, скупердяем. Злые языки говорили, что, утоляя жажду, Лукошко выпивал в театральном буфете полстакана боржоми, не больше, и требовал, чтобы с него брали половинную плату.

Разговоры о его жадности не могли не достигнуть слуха молодой жены. Семен Григорьевич знал об этом.

Вскоре после того как Люба родила сына, он подсел к изголовью ее постели с фарфоровой фигуркой женщины, кормящей грудью ребенка, и прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Вот посмотри, Любонька, что я тебе купил… Итальянская работа. Знаешь, сколько эта вещь стоит?

Он назвал цену. Смех забулькал у него в горле.

— Пусть они, нежадные, попробуют купить себе такую вещь! Это тебе от меня. Пусть они,