Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

из-за дирижерского пульта и пожимал руку Лукошко. В эти короткие мгновенья скрипач как бы представлял собой весь оркестр.

Дирижер Валерий Яковлевич Смирницкий — высокий, статный, с удлиненным белым лицом и откинутой назад густой гривой седеющих волос. У него были легкие, стремительные руки. В то время как правая отбивала такт, левая обращала внимание оркестрантов на нюансы. Как-то раз Смирницкий сказал Семену Григорьевичу:

— Правая рука — от разума, левая — от сердца… Правая высекает, левая рисует. — Он усмехнулся и добавил: — Но правая всегда должна знать, что делает левая.

На протяжении всего спектакля Лукошко находился в томительной власти этих двух стремительно летающих в лучах софитов рук. И не дай бог ослушаться, вырваться из очерченного ими круга звуков!

— Оркестр — это особая страна! — произнес однажды на репетиции Смирницкий. — Она имеет свои законы. Любой гражданин — музыкант, неповторимая индивидуальность. Да, это так. Но у каждого из этих граждан есть свои обязанности перед обществом, то есть перед оркестром. Стоит скрипке или альту не выполнить эту свою обязанность, и опасности разрушения подвергнется целое!

У Семена Григорьевича была когда-то своя индивидуальность. Он даже находил в себе сходство с великим Паганини. Не внешнее, конечно: черты лица у него были мелкие, рост средний, плечи узкие… Но вот пальцы… Лукошко все знал о пальцах генуэзского скрипача. Пальцы левой руки у него были на целый сантиметр длиннее, чем правой. Но не это было главное. Его рука обладала необыкновенной гибкостью. Без всякого усилия он отгибал большой палец так, что касался ногтем запястья. Утверждали, что во время игры объем его кисти удваивался — «посредством растяжения и гибкости частей, ее составляющих».

Ну так вот, левая рука Семена Григорьевича также обладала необыкновенной гибкостью и эластичностью. Он мог изогнуть первые суставы пальцев левой руки, которые касаются струн, в сторону совершенно противоположную их сгибу, и делал это с изумительной легкостью, верностью и быстротой.

Об этой его редкой особенности в оркестре знали. Однажды на репетиции, когда Семен Григорьевич исполнил один из пассажей по-своему, дирижер Смирницкий громко постучал палочкой по пульту и язвительно сказал:

— Не мудрствуйте, Лукошко! Вы же все-таки не Паганини. Вы же знаете: то, что дозволено Юпитеру…

Он не докончил фразы. Сказанного было достаточно, чтобы Семен Григорьевич возненавидел дирижера всеми силами души. Долго искал случая уязвить его. Да вот беда, дирижер вовсе не зависел от Лукошко, зато Лукошко всецело зависел, ох как зависел от Смирницкого!

На разных языках слово дирижер звучит по-разному: по-немецки — Dirigent, по-французски — chef d’orchestre, по-английски — conductor. Но все эти слова означают одно и то же: глава, руководитель, начальник.

Он, Лукошко, начальником не был. Еще в раннем детстве у него обнаружился абсолютный музыкальный слух. В сочетании с редким трудолюбием и необыкновенными свойствами левой руки это давало Лукошко очень неплохие шансы на успех. И он действительно его добился — стал первой скрипкой в своем оркестре. Но дальше дело застопорилось. Сольные концерты не пошли, на международные конкурсы почему-то посылали других. Приходилось молчать, затаиться, ждать своего часа. А этот час все не приходил.

Когда-то Лукошко дал себе слово дожить до ста лет, и не просто дожить. Не беспомощным калекой, вместилищем всевозможных хворей, а здоровым, годным для всех радостей земного существования человеком.

Прежде казалось, что долголетия требует от него его высокое призвание музыканта. Но постепенно музыка как-то отошла на второй план. На первое место вышла Коллекция.

Собирательству старинных вещей, которым Лукошко все более и более увлекался, не видно было конца. Процесс этот, не ограниченный во времени, требующий постоянного напряжения физических сил, игры ума, нечеловеческой выдержки, как бы стал для Семена Григорьевича процессом самой жизни. Жизнь теряла всякий смысл без Коллекции. Значит, для Коллекции и нужно жить.

Все свободное от оркестра время Лукошко рыскал по городу, вынюхивал, искал и находил, вступал в торг, хитрил, обманывал, облапошивал, приобретал, делал своим достоянием. Это было дьявольски трудно, но зато как увлекательно!

Коллекция росла, пополнялась. Как-то раз (это было уже после смерти жены) Лукошко приобрел у одного старика, в скудости доживавшего свой век в Замоскворечье, изумительной красоты фарфоровую тарелку с изображением арфистки.

Семен Григорьевич уже не помнил точно, кто навел его на след этой вещи — Клебанов или Пустянский. Было ясно: если эти «жучки» сами не сумели завладеть ценной вещью, значит, дело швах, орешек попался твердый. Но у Семена Григорьевича было незыблемое правило: не отступаться от самых, казалось бы, неприступных владельцев. При этом он старался найти путь не столько к карману, сколько к сердцу человека. О, это был нелегкий и кропотливый труд! Подобно тому как опытный медвежатник, обследуя заветный сейф, старается угадать тайны мудреного замка, подобрать единственно верную комбинацию цифр, так Семен Григорьевич тщательно изучал человека, владевшего понравившимся ему предметом старины, и подбирал отмычку к его сердцу.

Ему удавалось добиться успеха там, где терпели крах самые пронырливые, самые богатые и настойчивые коллекционеры. Причем чаще всего он задешево покупал именно уникальные вещи. Как ему это удавалось? По своему опыту знал: настоящих знатоков и ценителей антиквариата на свете не так уж много. Владельцы вещей, как правило, имели самое приблизительное представление об их настоящей ценности. Они не хотели расставаться со своим сокровищем не из-за опасения прогадать, продешевить. Нет, тут было другое. Людям казалось, что, отдав в чужие руки хранящуюся в семье реликвию, они как бы предадут память о своих близких. Стоит освободить человека от владевших им предубеждений, снять табу с ценной вещицы, и тогда она — твоя.

Семену Григорьевичу повезло: старик, владевший тарелкой, оказался его коллегой. Когда-то тоже работал в одном из московских театров. Но не играл в оркестре, как Семен Григорьевич, а пел. Голос у него был хороший, сильный, но вот фигурой не вышел: низкорослый, ноги кривоваты. Нос картошкой, маленькие черненькие глазки-буравчики. Поэтому Петру Антоновичу, так звали старика, роли, как правило, выпадали мелкие, невидные. То он изображал «голос за сценой», то выходил на городскую площадь в солдатском мундире и белых рейтузах, плотно облегавших кривоватые ноги, и, держа в одной руке деревянный жезл, а в другой — длинный бумажный свиток, речитативом зачитывал грозный указ.

Тем не менее Петр Антонович душой и телом был предан искусству. Посвятил ему буквально всю свою жизнь. Ни жениться не успел, ни дома приличного завести. И к старости оказался, что называется, на бобах. Комнатенка у него была скверная, с зелено-ржавыми подтеками на потолке, с маленьким нестандартным оконцем, упиравшимся в кирпичную стену. Мебели — кот наплакал. Спал на матраце с ножками. Рядом — табуретка, не только