Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

«Он стоит полмиллиона». Я рассердилась: «Ты опять за старое?» Он ответил резко, мы поссорились. Поэтому я, должно быть, и запомнила этого старика, — она кивнула на фото.

— А где сейчас Пустянский? Насколько нам известно, в Москве он не прописан и жилой площади не имеет. Он и жениться-то на вас, наверное, хотел, чтобы обзавестись пропиской.

Слова Сомова потрясли молодую художницу. Она с ужасом поглядела на него, потом перевела взгляд на Коноплева, громко, навзрыд, заплакала.

Допрос пришлось прервать.

— Мы вынуждены взять у вас подписку о невыезде… Распишитесь вот здесь, — Сомов протянул Белой листок.

Она расписалась и, шатаясь словно пьяная, пошла к двери.

— Я же просил вас, капитан, держаться в рамках, — проговорил Коноплев, когда за женщиной закрылась дверь.

— А что, неплохо получилось, товарищ подполковник, — сказал Сомов и рассмеялся. — Вон как она разоткровенничалась! Лично я не верю этим слезам. Похоже, они на пару работали.

Он произнес эти слова с такой верой в собственную правоту, что Коноплев отступился. Про себя решил: в следующий раз проведет разговор с Мариной Белой с глазу на глаз, без Сомова.

…С фотографии на Коноплева насмешливо смотрело лицо необычное. Оно выглядело бы серым, простоватым — невысокий лоб, маленькие глаза, нос с утолщением на конце, тяжеловатый подбородок, слишком пушистые бакенбарды, — если бы не выражение умного лукавства, проглядывавшее и в изломе бровей, и в складках возле губ.

Николай Иванович пролистал страницы дела за № 1274, уже заинтересовавшись этим человеком.

Пустянский Виталий Евсеевич родился в 1949 году в Кингисеппе, образование незаконченное среднее. Отца не знал, мать рано умерла. Воспитывался у дальней родственницы. Свой трудовой путь начал в родном городе учеником официанта в местном ресторане. Освоив дело, сам стал официантом.

Коноплев перевернул очередной лист. С 1973 года Виталий Пустянский — фельетонист городской газеты. Из официанта в фельетонисты? Скачок, прямо скажем, необычный. Но он его сделал. Тут бы и остановиться. Но… Какая-то неприятная история: грозное опровержение написанного им фельетона, гнев редакционного начальства, угроза привлечения к суду за клевету — и вот Пустянский срывается с насиженного места, незаметно покидает город, чтобы вынырнуть затем в столице. Он устроился смотрителем в один из московских музеев. И занялся сначала скупкой и перепродажей предметов искусства, а затем и грабежом антикваров.

В последний раз он был осужден за ограбление коллекционера Хаскина. По статье 146. Но затем его дело было переквалифицировано на статью 145 ч. 2 Уголовного кодекса РСФСР. Соответственно был уменьшен и срок наказания. Немалую роль в этом сыграла личность самого Пустянского, его последнее слово на суде.

Николай Иванович пристально вглядывался в курносое, чем-то смахивающее на известное изображение лукавого простака Козьмы Пруткова лицо Пустянского, вчитывался в строки любопытного документа — его последнего слова, приобщенного по просьбе обвиняемого к уголовному делу.

«Граждане судьи!

Для начала я позволю себе рассказать вам притчу. Один человек учил летать муху. Два года у него ушло на то, чтобы по условному сигналу она летела вперед. Еще два года — на то, чтобы она научилась лететь назад. Еще через два года муха описывала мертвые петли и крутила восьмерки.

И вот человек решил продемонстрировать плоды своей дрессировки директору цирка. Пришел, достал из кармана коробок, открыл. Стукнул по коробку один раз, муха долетела вперед и села на стол директора. В это время зазвонил телефон. Директор с кем-то поговорил, потом положил трубку, послюнявил большой палец, придавил муху и говорит человеку: «Итак, что вы хотели сказать?»

Граждане судьи, я рассказал эту историю не случайно. Ведь уважаемый гражданин прокурор, буквально как директор с мухой, поступил с версией моего поступка.

Я отлично знаю, что следователь, прокурор, суд оценивают все показания в соответствии с фактами, согласуясь с внутренним убеждением, опираясь на свой богатый опыт. Так неужели этот опыт, это внутреннее убеждение не поможет им разобраться, кто такие — эти потерпевшие, какую роль они играют в обществе?

Выступая здесь, пострадавший Хаскин утверждал, что никакого отношения к антиквариату якобы не имеет. А на вопрос, откуда у него оказалась коллекция бесценных часов, заявил, что он взял их у знакомых, как он выразился — «помыть». Я должен пояснить суду, что понятие «помыть антикварные часы» на языке посвященных означает подвергнуть их сложной реставрационной работе, доступной только высококвалифицированному специалисту, знатоку антиквариата. В том-то и дело, что Хаскин и есть такой специалист, «нелегальный специалист» по антиквариату. Однако по понятным здесь причинам он не хочет афишировать этого своего занятия здесь — в суде, ибо все его богатства нажиты нечестным путем. Именно поэтому Хаскин сначала даже не хотел сообщать в милицию о случившемся — об изъятии у него антикварных часов. И не хотел именно потому, что боялся милиции гораздо больше, чем так называемого преступника, в данном случае меня! И лишь с опозданием, не выдержав единоборства со своей жадностью, он все же заявил о происшедшем, при этом сильно сгустив краски.

Так, например, стремясь вызвать к себе сочувствие суда, он заявил, что я был с ним груб! Какая ложь! За время пребывания в квартире Хаскина я подошел к нему один раз — поднял его с ковра и посадил на стул, поскольку он заявил, что ему неудобно так лежать. Более того, по его просьбе я принес ему с кухни стакан воды. Где же здесь жестокость, разбойное нападение, о которых говорил прокурор? Кстати, впоследствии выяснилось, что Хаскин меня подло обманул, он уселся на стул ради одной только цели — утаить деньги, которыми был набит задний карман его брюк!

Другое дело, что само преступление — жестокость! С этим я согласен. Я нанес потерпевшему моральную травму. Но никак не могу согласиться с тем, что причинил ему значительный материальный ущерб. Он, Хаскин, очень зажиточный человек, настолько зажиточный, что потеря часов никак не повлияет на его бюджет. Что же касается меня, то после вторжения в квартиру потерпевшего мое материальное положение не намного улучшилось, поскольку половина вырученных денег ушла на погашение долгов. А мое моральное состояние? Я прекрасно понимаю, что на эти деньги жизнь не построишь, что мой завтрашний день — тюрьма. Поэтому каждый час, проведенный на свободе, воспринимался как последний…

Граждане судьи!

Государственный обвинитель заявил, что я представляю собой «несомненную социальную опасность для общества»! Для кого опасность? Для всех сидящих в этом зале? Нет! Для работающих у станков? Ничего подобного! Для ученых или артистов? Ни в коем случае. Так для какой же из перечисленных категорий я опасен? И к какой категории, спрашивается, можно причислить так называемых «потерпевших»?