Читать книгу - "Штурм Бахмута, позывной «Констебль» - Константин Луговой"

стройки. Тут было так же холодно, как и в кузове машины. Ноги окоченели, и я постоянно разминал их. Нас посадили ждать осмотра на деревянные неудобные стулья из актового зала и предложили подождать. Примерно через час за мной пришли, и оказалось, что тут у них свои правила.

— Кто из вас, «Констебль»? — спросила медсестра.

— Я.

— Пойдемте за мной, — пригласила она меня.

— А Серега? Мы же вместе.

— Ему придется подождать. Так как бывшие заключенные из ЧВК у нас лечатся в другом отделении, — с невозмутимым лицом ответила она.

Мы попрощались с «Басом» с надеждой в скором времени увидеться, но мне было грустно от бюрократичности этой системы, в которую мы вернулись, не отъехав и пятидесяти километров от линии боевого соприкосновения. Мы вновь окунулись в мир деления на хороших и плохих, на полноценных и нет. Чем от меня отличался мой боевой товарищ, что его нужно было лечить отдельно? Ничем. Буквально еще с утра мы вместе с ним бегали по Бахмуту, а тут меня невольно поставили в привилегированное положение по отношению к нему. В голове всплыли кадры разговора Левченко и Шарапова из фильма «Место встречи изменить нельзя», где штрафник рассказывал своему бывшему командиру, как из-за черствости и ханжества сотрудника НКВД он попал в банду. Стало и без того еще более тоскливо и грустно от двойственного отношения к бойцам, которые отдают свои жизни за страну.

Мне сделали снимок и достали осколок, который я попросил себе на память. Добрый доктор, который меня осматривал и обрабатывал рану, с улыбкой вручил мне этот кусочек железа с рваными краями, который мог легко стать причиной моей смерти, если бы не встретил на своем пути черепную коробку. Прилети он в глаз или в висок, возможно, он с легкостью бы пробил мне мозг, вызвав в нем кровотечение. Жизнь в современной войне зависит от случая и, конечно, от знаний военной науки выживания.

Меня перевезли в хирургическое отделение более отдаленного госпиталя, который находился где-то в Луганской области. Это было небольшое здание в несколько этажей с множеством палат, выкрашенных в зеленый цвет. Фасад его был обшарпан и не ремонтировался вечность. В каждой палате находилось несколько железных кроватей с панцирной сеткой, покрытых продавленными матрасами, на которых умерло не одно поколение больных. Было такое ощущение, что я оказался на съемках фильма по рассказу Антона Павловича Чехова «Палата № 6».

Старенькая низкорослая нянечка повела меня в мою палату, где мне нужно было лежать и лечиться. Я на секунду остановился на пороге и оглядел комнату. В тускло освещенном помещении находилось три человека, которые сидели за столом и, специфически сутулясь, предавали друг другу «чифирбак».

— Привет, — поздоровался я. — «Констебль», из седьмого ШО.

Присутствующие по очереди представились, и я понял, что тут все «проектанты», как я и предполагал изначально.

— Ты Кашник? — спросил меня один из них.

— Нет. Но я делю людей не по таким понятиям. Для меня важно, мудак человек или боец, — спокойно ответил я.

Я увидел, что они немного напряглись, и мои догадки подтвердились. Чем дальше мы оказывались от линии боевого соприкосновения, тем больше в людях начинали говорить их старые представления, с которыми они жили раньше. Я не был зеком и идентификации со мной у этих ребят было не много. Я был для них Вэшником, а это было чем-то отдаленно напоминавшим совершенно другую «масть», которая не билась с их понятиями. И если в окопах это чуть-чуть сглаживалось близостью смерти и жесткой необходимостью воевать бок о бок, то тут эти представления о своих и чужих, вновь вылезали наружу, как со стороны государства, так и со стороны самих заключенных. В тех кругах, где я вращался раньше, у этого было четкое название — самостигматизация. Ярлык, который вешал на себя человек, из-за регулярного отвержения его среднестатистическим обществом.

— Чифир будешь? — предложил мне другой парень с перевязанной рукой и ногой.

— Нет, спасибо. Голова болит.

После того, как я отказался разделить совместное распитие чая, я скорее всего попал в категорию людей, к которым стоит присмотреться внимательнее. Они на время замолчали и заговорили между собой более тихо, чем разговаривали до этого. В палате повисло тягостное напряжение. Я разложил свои вещи на кровати и пошел на разведку: осмотреть окрестности и перекурить. Здесь все напоминало ту первую пересылку, на которую я попал после Молькино.

Лица этих людей ужасно напоминали тех, кого я встречал там. Те же поцарапанные осколками люди, рассказывающие свои байки про ужасы войны. Но по сравнению с прошлым разом, который был всего три месяца назад, я мог и сам рассказать им много интересного и правдивого. Мы все находились в более-менее одинаковой жопе, но эта склонность к преувеличению и излишней драматизации в их рассказах раздувала эту жопу до размеров черной дыры, пожиравшей вселенные. Хотя, если говорить, по справедливости, я сильно обобщал, и те, кто меня окружал сейчас в госпитале, были разными. Мой мозг, истощенный страхом и агрессией, замечал все самое плохое и старался игнорировать приятное и человечное.

— Они же тебе чифира предложили. Что ты на них взъелся? — стал рассказывать раненный в сердце психолог раненному в голову вояке.

— А чего они тут ноют? Не могу я это слушать больше.

На передке, эти зоновские рассказы надоели.

— Дай тебе волю и разрешение, и ты бы завыл. Но ты не можешь. Ты законсервировал себя и меня вместе с собой. Замуровал в клетку маскулинности и пацанской бравады, которую ты немного путаешь с героизмом.

— Опять ты свою психологию тут разводишь? Пришел воевать — воюй! Нехер тут жалость распускать свою и заражать ей других.

— Да что тут страшного послушать этих людей и посочувствовать им. Мы же это умеем.

— Нет. Раскиснешь тут опять, а через неделю обратно по руинам бегать. Наша война еще не окончена!

Первые два дня я провел в одиночестве. Общаться и слушать героические истории про то, как тяжело им было, не хотелось. А свои рассказывать не хотелось тем более.

«Эрик»

На второй день в курилке ко мне подошел паренек небольшого роста с голубыми глазами.

— Привет, «Констебль», — улыбаясь сказал он. — Ты меня помнишь?

— «Эрик»? — вспомнил я его позывной. — Живой?

— Я тут уже три месяца по госпиталям катаюсь. С того самого дня как мы зашли. Я всего три дня и повоевал.

— А как тебя ранило? — попытался вспомнить я. — Там такая куча-мала была… Я помню, что ты первый тепловизор приволок.

— Так помнишь, когда из Зайцево выдвигались,