Читать книгу - "Фуга - Елена Владимировна Ядренцева"

— Ш-ш-ш, тише. Тише, тише, все в порядке. Давайте пойдем в дом.

Она смотрела снизу вверх. Из рыхлого, немолодого уже тела будто выглядывала маленькая девочка. Только и было живого на помертвевшем лице, что эти глаза — они искали, всё метались в поисках спасения и вот уставились на Томаса и замерли. Он протянул Инессе руку, и она медленно вложила в его ладонь свою. Ну вот и славно.

Пахло сырой землей, дождем; за спиной Инессы мир размывался в ледяную муть. Ливень, видимо, начался совсем недавно, потому что Инесса была без зонта и не успела промокнуть, разве что волосы спереди прилипли к лицу.

— Пойдем, — повторил Томас, — ну, пойдемте в дом. У вас колени вон испачкались, зря вы на землю…

Он поднялся, и она тоже поднялась — завороженно, не сводя глаз с его лица.

— Ну же, — сказал Томас, — пойдемте, чаю выпьем.

Она оперлась на его руку так, что он чуть не упал. Иногда в таких случаях он представлял, что ведет собственную мать — но та, наверное, не спотыкалась бы. А впрочем, кто знает?

Пока отряхивал ей колени, уговаривал переобуться, пока снимал мокрое пальто и набрасывал ей на плечи шаль, утро перешло в ранний день, его день. На кухне усадил Инессу на стул, без спешки, размеренно вытащил из буфета большую чашку, банку с чаем, банку с кофе, выстроил все это у плиты и тогда только повернулся:

— Что вы будете?

Она перестала плакать и покачала головой, губы дрожали. Понятно, значит, чай, крепкий и с сахаром. Он не спеша сыпал заварку в ситечко, ждал, пока Инесса хоть чуть-чуть отогреется, и удивлялся. И эта женщина в обычной жизни так его бесила?.. Носила платья с рюшечками. Поджимала губы. Все время была чем-то недовольна, а уж Томасом — постоянно, постоянно. С тех пор, как он вступился за Приют, или не тем тоном поздоровался, или еще что-то. Возможно, просто потому, что Томас был моложе ее.

— Молодой человек, — говорила она ледяным голосом, — вы меня будете учить?..

Это из-за нее и ей подобных почти любые заседания в мэрии делались для Томаса невыносимыми. Это она ждала любой его промашки, а не найдя, к чему придраться, просто фыркала. Уж ей-то эти сны вообще не должны сниться, ну откуда?..

Чай он специально наливал не доверху, потому что трясущиеся женщины склонны расплескивать то, что им даешь. Думал, не капнуть ли в чашку еще какой настойки, но пока решил обойтись. Говори, смотри на нее, слушай в сто первый раз одну и ту же, по сути, историю. У кого есть семья — плачут в семье, у кого нет — добираются до мастера, и хорошо, что не сидят с этим одни. Мастером-то, по сути, быть удобно — сиди себе кивай, пережидай, оказывай благотворное воздействие. Томас подвинул к Инессе чашку, уселся напротив. Спросил:

— Инесса, вы мне что-нибудь расскажете?

Как же не идут ее темные глаза к крашеным светлым волосам. И корни отросли…

Она все-таки сделала глоток, другой, закашлялась.

— Тш-ш, — повторил Томас в который раз уже за эти два года, — честное слово, все в порядке. Я вам обещаю.

Она переспросила тонким голосом:

— Инесса?..

— Инесса — это вы, — объяснил Томас.

Она откликнулась обалдело, гулко, тупо:

— А. Это я.

— Да-да, конечно, вы. Для чего вы пришли в такую рань? Кто-то обидел вас? Что-то напугало?

Спрашивал ласково, как у ребенка — чужого, незнакомого ребенка, который чуть что — ударится в слезы, и доказывай потом родителям, что ты не нарочно. Только так это и работает по осени. Сперва ходили только матери с детьми, потом подростки, а теперь и взрослые…

«Черные сны снятся людям, и те просыпаются среди ночи и не могут уснуть. Черные сны снятся домам, и стены стонут тихо, как будто от старости. Черные сны грезятся городам, и мастера говорят: что же ты, ты есть. Черные сны снятся дорогам средь лесов, и морским берегам, и горным вершинам — всем и всему, что может видеть сны». Так написано было в его любимой книге, так чувствовал он сам, и иногда казалось, что он вот-вот поймет, почему так выходит, что означает темнота, что все-таки случилось с ними со всеми, — но просыпался и забывал. Вот и сейчас он вынырнул из собственных мыслей и сказал Инессе:

— Мне можно рассказать. Я не обижу.

Господи, ну дурак, какой дурак. Как плоско, пусто все это выходит. И зазвучало в голове отцовским отзвуком: мастер вообще-то должен всем сочувствовать, помнишь? Не только тем, кто вежлив и красив. Желчным, издерганным, высокомерным — тоже. Усталым женщинам с морщинками вокруг глаз, это тебя она всегда будто небрежно по щеке похлопает, а дома, может, тихая, печальная… Ты же ее не знаешь толком, если вправду. Да и кого ты знаешь в этом городе?..

Томас мотнул головой: «До свидания, папа, только тебя мне тут и не хватало». Вспомнил, как сравнивал Инессу то с хомячком, то с недовольным мопсом, мысленно сравнивал, конечно, а и все же — и его затошнило. Он никогда не станет им нормальным мастером.

Зато Инесса вдруг кашлянула и заговорила:

— Мастер, а… — и осеклась, и протянула руку. Томас накрыл ее ладонь своей, дружески сжал. Ну то есть надеялся, что дружески, а не судорожно. Отец ругался: «Выхолощенный ты, бездушный парень, ты почему им не сочувствуешь как следует?»

«Как следует», Томас, видно, не знал. Умел показать вежливый интерес, хмыкнуть в нужном месте, посмотреть так, чтобы поделиться было проще. Еще умел быть чем-то вроде зеркала — в меру услужливого, в меру молчаливого, про которое после толком и не вспомнят — было оно или я сам с собой беседовал? А отец превращался в слух, в такой колодец, в какой Томас и заглянуть бы не отважился.

Инесса меж тем более-менее оживилась, отняла у него ладони, почему-то проверила, на месте ли сумка, и попросила:

— Мастер, вы мне одно скажите: я-то есть?

— Вы, безусловно, есть. И город есть.

— А что же мне за чернота тогда приснилась? Как будто всё — она. А? Что скажете?..

Это еще был дружеский тон, бодрый, какого Томасу обычно не доставалось. С приятельницами, с соратницами в городском комитете почтенных дам — вот там Инесса так и изъяснялась.

— Я вам скажу, что эти сны по осени многих преследуют и ничего не значат.

— Сколько живу — и первый раз такое, мастер.

— Скорее всего, он же и последний.

Томас лукавил. Вполне могло случиться, что этот кошмар осенний привяжется теперь к ней хоть на месяц, но вот когда привяжется — тогда посмотрим. В худшем случае придется к ней заглядывать и минут десять в день склеивать все собой.

Меж тем Инесса потихоньку принялась оглядывать кухню. Ну конечно. Вот она бросила взгляд на плиту, на раковину, на вазочку с мармеладом и на шторы. Вот потянулась к сумке, вытащила зеркальце и деловито пригладила волосы, вот приоткрыла рот и взялась заштриховывать губы тягучей темно-розовой помадой. Томас кашлянул, но Инесса красила губы самозабвенно: сложила сердечком и поворачивала к зеркалу то одну щеку, то другую. Томас кашлянул снова. Инесса защелкнула колпачок помады и хмыкнула.

— Вот, значит, как, — сказала уже желчно. — И что я у вас делаю?.. Это же ваша кухня, как я понимаю?

— Всё верно понимаете, — ответил Томас. — Но вы ведь сами…

— Так вы мне ответите?..

— Наверное, — сказал Томас, — а про что?..

Так ведь бывает, редко, но бывает. Человек оправляется, приходит в себя и вот уже слышать не хочет, думать не думает ни о каких осенних снах. Чтобы он да рыдал, цепляясь за косяк, — нет, невозможно! Его не взять какой-то там нездешней чернотой, он выше этого.

Инесса оглядела Томаса с головы до ног, будто прицеливаясь, и спросила небрежным тоном:

— С банкета с кем в обнимку возвращались?

Томас почувствовал, как стынет лицо, будто от мороза:

— Частная