Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

– Тогда здесь жила женщина… В общем, ее считали кем-то вроде колдуньи. К ней временами ходили просить помощи во всяких делах даже те, кто на словах все эти суеверия крыл последними словами. Все эти «приворожу» и «выкатаю яйцом», которые сейчас на каждом столбе, вся эта херня… В общем, ведьма. Ее-то и позвали родители, чтобы помочь. Ну, она на Кельбаса посмотрела и сказала – у него «отрава с той стороны».

– С той стороны?

– Так она говорила. Ну, вернее, Кельбас так потом рассказывал. И, мол, раз болезнь «оттуда», то и врача, стало быть, тоже нужно «оттуда» вызвать. Для этого та тетка велела Кельбасу написать на клочке бумаги просьбу – никаких заклинаний, только куда и когда явиться. Сказала, что именно он должен это сделать, сам должен накорябать. А потом сказала его матери, чтоб завязала сыну глаза, потому что на этого «врача» смотреть нельзя, или сразу копыта отбросишь от одного его облика. Остальным, кто в доме жил, ясное дело, тоже следовало на ночь выйти погулять.

Дед ухитряется зажать крошечный окурок между большим и указательным пальцем, а потом прижимает его к губам и словно всасывает оставшийся уголек, оставив лишь пепел, осыпающийся на пол. Потом выдыхает такое густое облако дыма, что на мгновение скрывается в нем почти целиком, как солдат в дымовой завесе.

– Так и поступили. Кельбас написал записку, а мать отнесла ее в дом и просунула в замочную скважину. Потом завязала малому глаза и убралась подальше. Все жильцы убрались – они жили в бараке, там, где сейчас автостанция. Ну а утром Кельбас проснулся здоровым, как и не было ничего.

Я ожидаю продолжения, но Сталевар молчит. История окончена.

– А вы… а та женщина, она… может, кто-то выяснил, что это все…

Старик качает головой.

– Лично я Кристеров дом с тех пор всегда обходил десятой дорогой. Хотя другие ходили, и вроде как ничего не было. Хотя знаешь, что интересно? Мне уже восьмой десяток пошел, в могиле уже считай что по шею, а так и не встретил никого, кто бы в тот кабинет зашел. А пытались ведь многие. Повыделываться там, бабу впечатлить или просто из любопытства… Но никак, дверь не поддавалась. А окон там нет… Как будто что-то закупорило эту комнату, словно… ну, на карантин посадило, оставив только крошечную щелочку.

Но в игры там и дальше мальчишки играли. Судя по этому вот дятлу, до сих пор играют. И я после случая с Кельбасом только раз слышал о каком-то баклане, который снова там что-то подхватил… Только женщины той в городе уже не было, померла. И никто ему не подсказал, как быть. Склеил ласты, говорят, за сутки.

Сталевар вдруг зевает, смотрит на руку, ища взглядом несуществующие часы, и говорит:

– Пойду-ка спать. Знаешь, я когда-то мог не спать по три ночи подряд. И на третью еще плясал, и с бабой кувыркался. А теперь…

В его глазах вновь на миг мелькает совсем не стальная боль, а еще страх – страх подступающего конца. Старик поворачивается и направляется в глубь палаты, подволакивая правую ногу.

– Что это было? – говорю я, когда он уже почти доходит до кровати. – Это, там, в кабинете Кристера? Что…

– А я почем знаю? – отвечает Фомич, не оборачиваясь. – Всякую чушь про Кристера говорили. Что он какой-то там чернокнижник или еще что-то в таком духе. Что-то тарахтели про старое кладбище, на котором он дом построил, – да только где в этой стране, под каким домом не кладбище? Треп это все, короче. Но знаешь, та женщина… Она тогда, после случая с Кельбасом, говорила, что это место всегда было плохим. Гиблым. Еще до Кристера, до дома, до всего. Само место. Как будто… Ну, болото здесь или, там, выбросы газа… Природное явление, вот.

– Это место – в смысле, дом со львами?

– Да нет, – качает головой старик. – Весь город.

Рассказ Сталевара не укладывается в сонной голове – буквально не может в ней разместиться, найти себе место среди одубевших от нехватки сна мыслей. Старик гасит свет, и я собираюсь пойти в ординаторскую – заварить кофе и, может быть, немного поспать – когда из палаты паренька выскакивает Наташа.

Мальчишка умирает. Желудочковая тахикардия, пульс на нуле. Никаких воплей мониторов из медицинских сериалов – потому что мониторов у нас никаких и нет. Какая-то древнесоветская рухлядь имеется, загромождая сестринский пост множеством мертвых экранов, тумблеров и кнопок, напоминающих приборную доску звездолета из старого фантастического кино. Но все это вышло из строя еще до того, как я пришел сюда на работу. Так что вместо пафосных визгов современной техники беднягу сопровождает в последний путь лишь жалкое попискивание пульсоксиметра, закрепленного на указательном пальце.

Но я не собираюсь его отпускать. Нет, не сейчас, когда я даже не знаю, что с ним, – и только что услышал от старого умирающего бандита самый безумный диагноз, какой только ставили в истории медицины. Если бы это был очередной наркоман или самоубийца, еще один пьяный бродяга с ножевым ранением или рехнувшийся старикан – пожалуйста, милости просим на тот свет, проходите, не задерживайтесь. Но не этот парнишка. Не в мою смену. Нет, мы еще повоюем…

– Тащи «звездуна», – говорю я Наташе, и она бежит за Таней. Я убираю простыню с груди паренька, подавляя желание отдернуть руки, когда вижу мечущиеся под кожей тени-головастики. Кажется, их стало больше, кожа потемнела и покрылась морщинами, как ссохшееся яблоко. Я намазываю гелем грудь парнишки. Для лучшей электропроводности.

Наташа и Таня вкатывают в палату «звездуна» – старый, гэдээровский еще дефибриллятор, под колесиками которого хрустит растрескавшаяся плитка. Я выставляю начальный заряд – четыре тысячи вольт и прикладываю электроды к груди мальчишки – туда, где под гелем видны ожоги, оставленные дефибриллятором в «скорой». В кино людям лупят разряд за разрядом, но на самом деле это очень опасная процедура, которую можно повторить два-три раза, и если пациенту повезет, то потом он почти наверняка еще долго будет страдать от болей и нарушений сердечного ритма, оставленных контактом с мощнейшим током.

– Всем отойти от металла, – говорю я, хотя медсестры и так знают правила. Прикладываю электроды, даю разряд.

Никаких киношных подпрыгиваний тела больного под потолок, никакого электрического треска. Только едва слышный щелчок.

Ничего.

Повышаю до пяти тысяч вольт. Еще раз.

Палату наполняет тошнотворный запах горелых волос и жареного мяса. На груди остаются алые отметины.

Снова ничего.

– Все, капут, – говорит Таня. И я с ней согласен. Всегда.

Но не сейчас.

Повышаю до семи тысяч. Медсестры смотрят удивленно, переглядываются, но ничего