Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

– Ты же сам меня послал на эту охоту, – буркнул я из-под руки, понимая деда, – мне тоже стало не по себе от свершившегося.

– Так время сейчас особое, переломное, – работы по ноздри: покос и страда на носу – на зелени не больно выдюжишь. А жалость – дело душевное, не телесное. Вот погляди-ка сейчас еще, как будут судить сторожевика за то, что он тебя проглядел…

Слушал я деда, и та радость, с какой я нес добытого журавля к нашему стану, те мечты о полноценной еде меркли с каждым его словом. «Скажет же дед – какой суд у птиц?! Они же несмышленые?»

Дед будто уловил мои мысли:

– А ты погляди, погляди!

Я встал. Там, на увале, происходило что-то необычное. Журавли плотно гуртились, махали крыльями, подпрыгивали, как-то хрипловато курлыкали.

– Видишь, клюют виновника и крыльями хлещут, – утверждал свое дед. – Могут и до полусмерти задолбить…

До странно ведущих себя птиц было далеко, и утверждать или отрицать предположение деда я не торопился. Лишь много позже, от кого-то из охотников, я слышал о таком же поведении журавлей, но сам никогда больше не видел ничего подобного. Да и не стрелял я больше их ни при каких обстоятельствах, видимо, каким-то образом осудив самого себя еще в тот необычный день.

3

Несмотря на сенокос, молодежь все же собиралась на уличные танцы, возле недостроенного еще до войны клуба. В гармонистах ходил Петруня Кудров. Голосистый его аккордеон слышно было по всей деревне. И стоило ему растянуть меха у своего дома, направляясь к клубу, как туда же спешили парни и девчата. Да и молодые вдовы, чьи мужья покоились в далеких землях, не отставали от них, надеясь если не обворожить кого-нибудь своими плясками – так хотя бы отвести душу в накатном веселье. Даже мы – сопляки нет-нет да и приходили к танцам, послушать разговоры парней – особенно бывших фронтовиков, которые еще гуляли, еще тянули деревню к веселью, опрокидывали в бесшабашный настрой. Их бравые байки разжигали у нас неотвратное любопытство, поднимая всплески воображения. Да и парни призывники, тоже гуртившиеся возле фронтовиков, одаривали друг друга слухами о деревенской жизни. Ну как тут не навострить уши? Лови, мотай на ус, авось пригодится! Поглядывали мы и на пляски, стараясь запомнить все их жаркие развороты, с тайной надеждой когда-нибудь и себе закружиться в таком же неистовом вихре. Особенно цыганочка будоражила, которую азартнее всех выбивала фронтовая вдова – Груня Кудаева. Крепкая и статная, тонкая в талии, она выкручивала ногами такие коленца, которые никто не мог повторить и, когда Груня, не редко по просьбе кого-нибудь из парней, выходила на круг, любо-дорого было смотреть на неё – вихрь и дробь в накат к мелодии аккордеона.

Слушать-то мы слушали, смотреть – смотрели, да с оглядкой, как бы кто-нибудь из учителей не застал нас в неположенном по возрасту месте. Жди потом вызова родителей в сельсовет на беседу в нелицеприятном тоне. Ну а дома, после того вызова, своя разборка, и у каждого по-разному. Да и не все видимое и слышимое было для нас потребным: частенько парни и за грудки друг друга хватали, и нецензурная брань раздавалась, и непристойные слушки о ком-нибудь, из деревенских, выплывали, попробуй – разберись, прими, как надо.

А еще, кроме учителей, нас гонял с улицы (так называли в деревне эти танцы) умом помешанный – Антип Дукаев. Было ему лет сорок: кучерявые волосы, пронзительные голубые глаза, крепкое сложение – завидный на взгляд мужик. Такого бы и в мужья любой женщине брать не зазорно. Да беда – юродивый.

По рассказу деда, когда Антипу было года два, родители взяли его с собой на покос – не с кем было оставить мальца. В тени, в бричке, на свежем сене, сидел Антипка, а родители невдалеке траву косили – мирно, тепло, солнечно. И вдруг привязанная к бричке лошадь, с громким ржанием, взвилась на дыбы – то ли испугалась чего, то ли укусил её кто-то. Затряслась бричка от её рывков, запрыгала. Пока хозяин добежал до стана и успокоил лошадь, малыш изошелся в плаче. С той поры и потерял он рассудок – стал, попросту говоря, дураком. И то ли по чьему-то подстрекательству, то ли по какой-то иной причине, но стоило Антипу заметить нас – недоростков вблизи танцев, как он хватал любую попавшуюся под руку палку и бросался к нам. Мы, конечно, врассыпную и в разные стороны, а кое-кто начинал и дурачиться, дразнить Антипа, распалять. И тогда не попадайся ему под руку. Если до этого он, даже догоняя кого-то, обычно только угрожал, размахивая палкой, то в злобе мог и хлестануть ощутимо. Все это знали, но нас, сорванцов, раззадоривала любая опасность: где уж там слабоумному Антипу притушить тот угар нелепого героизма, который так и пер из нас.

Антоха Михеев как-то, удирая от Антипа, остановился на мгновенье, спустил штаны и показал задницу, и то ли не рассчитал расстояние, то ли замешкался чуток, но получил такого пинка, что раза два перевернулся через голову. Хорошо, что Паша отвлек Антипа, выпрыгнув от него сбоку, а то бы Антохе еще бы и палкой досталось.

Зачем Антип ходил на танцы – никому было неведомо. Он только улыбался да пожевывал губами, когда спрашивали об этом.

Жил Антип у брата в семье, работая с темна и до темна на подворье. «Ефрем его за батрака держит, – выказывал недовольство дед, отвечая на мое любопытство, – даже кормит не за общим столом, а на табуретке, у порога…» Мне, после рассказов деда, становилось жалко Антипа: полоумный, но все же человек, зачем же так? И я старался держаться в стороне от ребячьего озорства с ним.

4

На исходе августа в деревню приехал уполномоченный по трудовому набору молодежи на Дальний Восток, и Шура с Мокой записались на какой-то рыбозавод.

На отговоры деда и матери она заявила:

– Хуже колхоза не будет. У меня от дойки пальцы стали болеть. И хоть мир посмотрю…

Заявила – и как отрезала. Даже душевная её подруга Настя, усомнившаяся в посулах вербовщика, не могла убедить Шуру не покидать родного дома. А у меня и вовсе потяжелело на сердце: еще бы, самые значимые мои авторитеты – Кольша и Шура, у которых я многому научился и которым во многом подражал, оказывались в далеких от меня краях. С отъездом Шуры окончательно обрывалась нить не только близкого родства, но и струнка душевного созвучия. Один я оставался с матушкой и дедом на дальнейших подвижках по жизни. Жалко было не только Шуру, пускавшуюся в неведомые, чужие для нас края, но и себя, и мать с дедом: как не крути, как не прикидывай, а на их плечи ложилось больше дел и хлопот. Но что складывалось – то складывалось, не изменить.

На проводы собрались у нас: Настя с Любой – Мокой, да Федюха Сусляков с Васиком Вдовиным – все их молодежное звено по дойке, ну, и, конечно, все мы. Дед верховодил, подал даже каждому, исключая меня, водки (по махонькому), в кружке. А меня заставил играть на балалайке. Под её треньканье и танцевали, и песни пели. У деда даже глаза повлажнели, а матушка вытирала слезинки платком.

– Самое главное, – напутствовал дед Шуру с Любой, – держать себя в узде, ни в какие там сомнительные гулянья не подаваться, а если и доведется веселиться, так без лишних шашней…