Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

– Ладно, – дед махнул рукой, – не будем с ходу ломать голову, подумаем, время еще есть.

На том и закончилось наше семейное совещание.

3

– Жмет мороз, – входя с улицы и снимая старый полушубок, трясся в ознобе дед, – не ходил бы ты сегодня в степь – обморозишься…

Я собирался проверять капканы. По дедовым приметам вот-вот должна была сломаться погода, повернуть на буран, а коли так, то нужно снимать ловушки, иначе забьет их снегом, захоронит, и жди нового ведра, нового подходящего момента.

– Так неделю не смотрел, куда дальше тянуть… – Накрутив на себя все, что можно было, я взял топорик, надел лыжи и двинулся в лес. Ветер сразу стал проверять крепость моей одежды, биться в каждую дырку, под каждую заплатку, жечь холодом лицо. Даже быстрое движение по целине не спасало: спина грелась, а поясница и ноги стыли. До первого колка я добежал, не глядя по сторонам, а там стало потише – ветер все же разбивался о плотный лесной заслон. По опушкам зажелтели канавки заячьих троп, и я привязал в подходящих местах несколько новых петель, прихваченных на всякий случай. Сердце сладко замирало, томясь надеждой на удачу: как-никак, а я почти в десяти местах раскидал приваду. Да и мудрость деда, обучавшего меня пушному промыслу, пусть на словах, не могла подвести. И предчувствия мои оправдались: двух горностаев, застывших кочерыжками, хоря и колонка снял я со своих ловушек. В радости и мороз показался мне не таким уж страшным. Связав капканы проволокой, я прошел в густые ивняки и подвесил их на сук в приметном месте. Таскать в деревню и из деревни такую тяжесть не имело смысла. Пройдет метель, установится ведро, и снова надо будет идти в степь, искать места жировки зверьков и ставить ловушки.

Налегке, разогревшись в работе, окрыленный удачей, я решил проехать подальше в лес, поглядеть следы, новые переходы. Лыжи разрезали снег, почти не скользя, проваливаясь даже под моим весом. Я видел стежки лисьего бега, заячьи петли, тетеревиные и куропачьи следы, острые ямки осторожных косуль и проскочил довольно далеко в леса. Когда я повернул назад, на жесткий ветер, силенки оказались на исходе – усталость насела ощутимым грузом. Уже у знакомой до мелочей пустоши затряслись у меня коленки, заледенели щеки. Свернув в кусты, я решил передохнуть. Толстая валежина, отжив свое, повисла над самым снегом, опираясь на сухую вершину и пенек. Сняв лыжи, я сел к ветру спиной и затаился. В затишье было теплее. Стылым лицом я ловил лучи бьющего в глаза солнца и ежился и жался к промерзшим насквозь талинам. Безмолвно и мертво было в лесу, и какая-то тоска стала подкрадываться к сердцу, и убаюкивающая дрема размыла передо мной березы и забитую снегом поляну. Пошел по ней зеленый цвет, запестрели цветы, теплом от них потянуло. И вдруг из-за леса выкатился черный паровоз, ударил по траве белым обжигающим паром, угрожающе стал накатываться на меня. Мелькнуло над ним лицо матери, деда… А черная громадина больше и больше закрывала от меня свет, и от ужаса я закричал и проснулся. Все так же блестел снег, и тишь стояла в лесу, только в голове у меня страшно шумело. Двинув руками, я почувствовал такую острую боль в пальцах, что едва не вскрикнул. Страшная мысль о том, что я мог не проснуться и замерзнуть, пронзила сознание. От нее стало больно и ощутимо холодно в груди. Я попытался встать, но не смог: ноги одеревенели и не разгибались. Меня охватил дикий страх. Как заяц в петле начал я биться на прочной валежине. Колотил руками по бедрам, коленям, крутил головой и дергался во все стороны. В слабом моем теле еще остались некие силы, еще держалось тепло, и оно, разбуженное моими несуразными движениями, пошло в руки и в ноги…

Жгучей болью закололо пальцы, заскребло колени. Я едва-едва поднялся, с трудом удерживая равновесие на непослушных ногах, и кое-как нацепил на разбитые валенки лыжи. Слабо, как первогодок, двинулся я от валежины, и с каждым шагом, с каждой минутой возвращалось ко мне тепло. Страх гнал меня к деревне на пределе физических возможностей, и уже у последних колков спина взмокла и есть захотелось. Но мысль о том, что я мог так просто погибнуть, до самого дома холодила сердце.

* * *

Дома был один дед (матушка, как всегда, работала на колхозном току). Он порадовался моей удаче, рассматривая стылых зверьков, но, видимо, заметил в моем состоянии что-то необычное и, не расспрашивая ни о чем, вдруг начал говорить:

– Ты помнишь, как Пашка Доманин погиб, сходив на кладбище за крестом? Я тебе когда-то об этом случае рассказывал. Так вот, Доманиных было три брата, не считая сестер. Старший – Николай воевал в Гражданку на стороне белых, а Пашка был в красной кавалерии, младший из них – Василий, не воевал (в годах еще не вышел) и жил в деревне с родителями. Ходили тогда слухи, что вроде бы где-то в бою пересеклись пути братьев и Пашка зарубил Николая. «Бог его и наказал за брата», – шушукались по деревне после случая на кладбище. А беда в одиночку не ходит.

Уже колхозное время было. Возвращался Василий Доманин в Святки с женой и пятилетней дочкой домой из соседней деревни – под изрядным хмельком. Они были в гостях у кумовьев и до позднего вечера веселились. Мороз крепчал, и Василий то и дело торопил жену – дома еще надо было управляться со скотиной, а Танюха – его жена постоянно отставала. Она нет-нет да и несла девочку на руках. «Так мы до утра проканителимся, – горячился Василий. – Вы давайте потихоньку двигайтесь, – предложил он жене, – а я махну побыстрее. Придешь, а дома всё уже будет управлено…» Так и поступили: ушел Василий быстрым шагом вперед.

Незаметно пролетело время, пока Василий управлял хозяйственные дела. Ночь плотная села на землю, а жены с дочкой всё не было. Заволновался Василий и пошел их встречать. То расстояние, до места, где оставил жену с ребенком, он пробежал едва ли ни бегом, но ни жены, ни дочки не встретил. «Назад, что ли, вернулись?» – решил тогда Василий и бросился в соседнюю деревню. Кумовья уже спали, и недоуменно развели руками – не было, мол, никого. Василий побежал назад, полагая, что жена могла зайти к кому-нибудь из своих подружек в деревне и теперь уже дома. Но дом встретил его темной пустотой. Понял Василий, что случилось что-то неладное. Заблудиться его жена не могла – негде блудить, дорога одна, и он снова рванул в сторону соседней деревни, оглашая леса криками – пока не охрип. Но все напрасно.

Ранним утром Василий поднял людей на поиски жены с дочкой. И я в тех поисках участвовал. А нашел их заозерный охотник с собаками. Мертвыми. В ближнем лесочке. Помнишь того охотника, у которого мы с тобой были? – Я, отогреваясь на печке, отозвался. Рассказ будоражил, тянул мысли к моему недавнему сну на морозе. – У Танюхи, – досказывал дед, – было больное сердце, и случился у неё приступ со смертельным исходом, а пятилетняя девочка не могла знать дорогу и весь колок истоптала в поисках выхода, да так и замерзла. Ну а Василий после похорон напился и повесился. Вот так и сгинули три брата не за понюх табаку, а с ними и род Доманиных – думай, гадай – не угадаешь. Только зло оно и есть зло, чтобы грести под себя тех, кто неразумно оступился. Слушай да гляди. – Это уже дед мне кинул намек.

А я, засыпая в охвате тяжкого воображения, еще раз, кроме всякого прочего, засек для себя, что мороз коварен и с этим нельзя не считаться.