Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

Выходили мы с дедом из дома на восходе солнца, чтобы еще по росе, до жары, сваливать умягченные влагой травы в валки, а когда изрядно припекало, подавались в тень от кустов и, перекусив, дремали или разговаривали до спада жгучего зноя.

Первое время у меня к вечеру в руки и в спину натекала болезненная тяжесть, а дней через пять стало легче, привычнее.

Косили мы траву в приозерных лугах, и в полверсте от нас, на взгорке, нет-нет да и появлялась стая серых журавлей. Они прилетали откуда-то ни то пастись, ни то на отдых, и почти до вечера темнели вдали расплывчатым пятном. И так все дни, пока мы укладывали сочную траву в ровные рядки. Дед, как-то в очередной раз поглядев на увал, сказал мне:

– Видишь, журавли гуртятся на взлобке. Улетают куда-то поутру и к обеду возвращаются, оставляя на облюбованном месте сторожа. Ты бы попробовал его обмануть и подобраться к тем вон кустикам, что неподалеку от выгора. Глядишь – и стрельнул бы одного долгоногого, когда они вернутся, а то мы на одной лебеде скоро литовки не протянем. Да и тебе расти надо – кожа да кости остались, смотреть горько. А журавль – это тебе ни утка какая-нибудь – в нём мяса почти с полпуда будет. Да и упитанные они сейчас. С неделю можно добрый навар хлебать…

Я и вправду всегда видел одного журавля, остававшегося на старой гари, после того как улетала стая. Он находился на самом высоком месте и, прохаживаясь туда-сюда, словно бдительный часовой, подолгу обозревал местность, вытянув и без того длинную шею.

– Да, обманешь такого, – засомневался я в дедовой затее. – Он вон какой высокий, да еще на бугре стоит – все видит.

– А ты постарайся. Ползком по траве, да за кочками, к кустам. Вдруг получится.

– Это сколь ползти-то! Тут до тех кустиков полверсты.

– А ты с отдыхом…

Я и сам не раз поглядывал в сторону журавлей и таил мысль о том, как бы к ним подкрасться. Потому и ни долго упирался. Так – для виду. Наш разговор походил больше на взаимный совет, чем на спор, и дед, и я прекрасно это понимали и всегда, в сомнительных обстоятельствах, изъяснялись таким способом.

Во время обеденного отдыха, подкрепившись огурцом с картошкой да стаканом кваса, начал я подкрадываться к журавлиной дневке, предварительно определив ориентиры, за которыми можно спрятаться и передохнуть.

Густа трава и жестка, ладони от неё загорелись посильнее, чем от косовища литовки, а старичка в ней ощутимо царапала руки и голые ноги. А тут еще ружье елозило по спине и терло ремнем плечо…

Как не прыток я был и гибок, а вскоре выбился из сил и завалился среди кочек, опрокинувшись на бок.

Светилось небо, пряча за поволокой легкой туманности свои глубины. Четко темнели на фоне размытой голубизны хлыстики высоких трав, заслонив окоем от обзора и надежно скрывая меня от постороннего взгляда. Шелестели в зеленой гуще какие-то букашки, напуганные моим грубым вторжением, и шумело в висках от натуги.

Но даже и мыслей у меня не было на отступ, и, полежав пару минут, я снова начал грестись в травостое, раздвигая руками: то жесткое разнотравье, то мелкую осоку, то полынки с ковылем – лишь изредка, на уровне редких стеблей, приподнимая голову, чтобы не потерять ориентировку.

Коленки натерлись о траву и зазудели. Тугой жар стал натекать на лицо, шею и спину. Мышцы рук и ног затянуло легкой болью, и я снова распластался в траве, уронив голову. То же неподвижное небо в световых переливах, те же, едва уловимые, шорохи в травяной гущине, те же несколько минут отдыха и дальнейшее движение по-пластунски. И еще несколько раз приходилось мне, чувствуя, как саднят руки и ноги от многочисленных царапин, тяжелеет тело и истаивает изначально желание подобраться к журавлиной дневке на верный выстрел, сдвинув вбок берданку, опрокидываться на спину и глядеть в безучастное небо. А когда почти не осталось сил, уперся я в плотную куртину лебеды и чернобыльника, выросших то ли на какой-то межевой грани, то ли на старом одонке сена, и присел, чуть-чуть распрямившись. Высокие, не меньше метра, броские метла бурьянов надежно меня прикрывали, и, раздвинув их, я заметил шагов за сто сторожевого журавля, замершего на месте и высоко вскинувшего остроклювую голову. Никаких кустиков впереди не было. Вероятно, из-за дальности, мы с дедом приняли за кустики ивняка эти самые бурьяны. А за недалеким урезом остистого пырея начинался широкий, до самого взгорка, разворот мелкой травы, по которой ползи не ползи – не спрятаться. Екнуло сердце – как ни крути, а выходило, что я напрасно маялся, натирая до красноты коленки и парясь в дурманном настое пахучих трав, от которого кружилась голова и ощутимо билась в висках кровь. В таком отдалении от заветного места журавли вряд ли накроют меня, когда вернуться на отдых. Но дальше хода нет. Сторожевик сразу же заметит мои движения в мелкой траве и отлетит подальше, а к нему потянется и остальная стая. И я решил ждать удачу в бурьянах. Авось повезет и на крутом развороте журавли налетят на меня, а там – на низкой высоте, да в такую большую птицу, вряд ли промахнусь…

Прошло с полчаса, а может, и больше, и усталость, все это время давившая на плечи, склонила меня к земле. Уже сквозь набегающий сон услышал я далекое курлыканье и встрепенулся. Рывок вперед, и я в самой гуще бурьянов. В промежутки между их метелок заметил летящую стаю журавлей. Погорячело в груди. Задрожали руки, сжимая ружьё. Минута-две и вот они – долгожданные. Лениво взмахивая широкими крыльями с прогибом, пошли в скользящем полете на снижение. Один разворот, второй и третий. Да прямо на меня! Да низко! Сшибать передних вожаков дед не велел, и я вскинул ружье в тот момент, когда стая почти протекала надо мной. Где-то третий или четвертый от конца строя журавль зацепился за мушку. Грохнул выстрел, и большая птица, несуразно кувыркнувшись, свалилась в пырей. Какой переполох поднялся! Тяжелые птицы, ломая строй, с хриплым курлыканьем зачастили крыльями, устремляясь вверх по крутой дуге. Сорвался с пригорка и сторожевик. А я, задыхаясь от восторга, кинулся к добыче. Еще бы! Я подстрелил крупную птицу, и теперь можно будет с неделю поддерживаться доброй едой и придавленному заботой деду, и матушке, измотавшейся на колхозной работе, и Шуре, и мне самому…

И вот он – подстреленный журавль! Острый, как пика клюв, на голове красный лоскут голой кожи, непомерно долгая шея и кустистый хвост, похожий на петушиный. А крылья! Я, не без усилия, поднял еще теплую птицу на спину, перекинул длинную шею через плечо и поволок добычу к нашему стану. Причем ноги журавля тащились по траве, а обвисшие крылья прикрывали меня с боков, слегка встряхиваясь при каждом шаге, отчего я сам, вероятно, был похожий на большую птицу, шастающую по широкой степи.

– Молодец-удалец! – похвалил меня дед, когда я, изрядно подуставший от телесного и нервного перенапряжения, от нелегкого возвращения с тяжелой ношей, бросил журавля на траву и упал рядом с ним. – Хороша птица! – С некоторой оживленностью разглядывал он журавля. – Даже жалковато. И так подумаешь, и этак. Но, как не крути, а нам надо продержаться до нового урожая, когда и в огороде что-то будет, и хлеб пойдет какой-никакой. Теперь-то, в самую трудовую пору и полную скудность в еде, и вовсе хоть матушку-репку пой. А ты запомни и больше никогда не стреляй журавлей. Журавль, Ленька, хорош в небе. Залюбуешься, когда они в поднебесье клином двигают и курлычут.