Читать книгу - "Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин"

«Как ты и просил, я не переписывала вопросов. Просто первая цифра – порядковый номер вопроса, а вторая порядковый номер ответа. Я правильно поняла, Саш? Ты так хотел? Начинаю отвечать.

1 (1); 2 (1); 3 (2); 4 (1); 5 (2); 6 (1); 7 (1); 8 (1);

9 (Другое) – надо закрыть глаза на то, что у тебя получается или не получается – Саш, какая разница, что мы хотим от наших детей? Важно, что они берут от нас. Но я не знаю – что. Сама не знаю, почему получилась такой у своих родителей! Правда, не знаю. Папа – романтик, летчик, веселый, оптимистичный, много занимался со мной, читал, но в старости, мне показалось, стал совсем другим человеком – очень прагматичный, вел счет деньгам, нещадно контролировал мать в покупках. А какой я буду через несколько лет, ты думаешь, я знаю? Мой Боря учился в Англии в очень дорогой школе, я ездила туда часто и жила рядом с ним. Не с ним, а рядом со школой, там встречи родителей с детьми ограничены, они против того, чтобы детей плотно опекали, но я отдала ЕГО им, англичанам, их системе образования. И на что мне сейчас закрывать глаза? Мой сын чей? Мой или „их“? Тебя, конечно, интересуют не дети, а слепая любовь к мужчине, слепая любовь женщины к мужчине? Откуда идет наша женская „слепота“? Этот вопрос требует длинного ответа и потому – все. Писать кончаю. А то „другое“ получается таким длинным, что ты с ума сойдешь читать мои глупости.

10 (1); 11(4); 12 (5); 13 (6); 14 (6);

Почему ты об этом спрашиваешь? Этот вопрос вообще непонятен, при чем здесь Крупская? Вообще их отношения – кто из них кого любил? Не понимаю.

15 (3); 16 (1); 17(1);

Мужчина может претендовать, самое большее, на половину одного „детлюба“. Не больше! Кстати, „Анна Каренина“ написана об этом.

18 (1);

Я смотрела документальный фильм, там одна деревенская женщина бросила, кажется, двоих детей, мужа и поехала в тюрьму, где сидел убийца, который писал ей красивые письма. Она развелась и в зоне вышла замуж за этого негодяя-убийцу. Так, конечно, бывает. Но меня поразило другое – это же как надо изголодаться по словам, надо же так хотеть разных слов про любовь, про то, какая ты красивая, замечательная, умная!!! Я не знаю, что писал ей этот убийца, но, я так поняла, она летела на крыльях именно за этим, у них даже не было с ним интимной жизни никакой!

19.

У меня нет никаких вариантов. Что остается родным навсегда? Не знаю, устроит ли тебя такой ответ – может быть, детство? Самое зашифрованное время. Почему мы нашлись, я не знаю».

Так она ответила по e-mail на его первый присланный опросный лист.

Около двух месяцев Ульянова жила в каком-то приятном забытьи. Раза три за это время Васильев выступал в московских клубах допоздна, до трех-четырех ночи, и она отвозила его на своем черном роскошном «мерседесе», подвыпившего и усталого после концерта, к себе домой. Васильев шутил, что теперь чувствует себя настоящей звездой, а не лабухом в ресторане. Ту нравилось быть его личным шофером, ждать за сценой или в зале, нравилось смотреть и слушать его игру, а потом, после концерта, общаться с музыкантами и публикой. Она отвечала ему: «Завтра вся желтая пресса разразится сенсацией: известный джазовый музыкант был с новой подругой». Васильев добавлял: «Любимая женщина артиста была хороша». В такие дни они ночевали у нее в квартире, но чаще после работы она ехала к нему за город. Здесь, в пустом доме, ей почему-то хотелось кричать с первого этажа на второй – звать завтракать или ужинать. Вообще хотелось говорить громко, слушать музыку громко, рассматривать и восторгаться громко – необычно громко для себя. Гулкими словами она будто бы ощупывала новое пространство своей жизни, словно искала эхо в арке большого московского дома или в колодце петербургского дворика. Вообще, первое время ей хотелось кричать, может быть, от взрывной, яркой, почти химической реакции соединения с ним. Она удивлялась тому, что с ней происходило – как животное линяет или змея сбрасывает кожу, она менялась, подстраиваясь под любимого человека, и понимала: все, что происходит между ними, серьезно и неслучайно.

Однажды Татьяна Ульянова немного простыла, считала, от того, что в жару набегалась босиком по холодному кафелю. Из носа потекло, она прилегла на кровать наверху, в спальне, а Сашу попросила, чтобы он принес ей больше бумажных платков. Он долго гремел дверцами шкафов на первом этаже, а потом вместе с салфетками принес зеленые, большие, почти до колен, самовязаные носки. Васильев сам натянул их ей на ноги и сказал, что они сделаны из старого свитера, который его вторая жена привезла из Парижа. Оказывается, Саша очень ее любил, он заметил это между прочим, но она поняла, это было серьезно, а третья жена – они у него фигурировали без имен, под номерами, – когда свитер основательно протерся, связала из него носки для мужа и варежки для себя.

– Вот так женщины, как шерсть, связываются и переходят из одной моей жизни в другую, – сказал тогда Васильев.

Ту посмотрела на свои зеленые ноги и вспомнила:

– Ты знаешь, мой второй муж, он мне оставил зеленую обливную кастрюлю – такая плоская, невысокая, литра на четыре. Зеленая, но не сплошная, а с такими белыми подтеками, точками…

– …у нас тоже такая была, только коричневая.

– Да. Такие коричневые тоже выпускали. Его мать в ней все готовила: супы, тушила мясо, компоты варила, они были очень бедные, и вообще, семья неблагополучная. Младший брат его даже сидел за что-то и в тюрьме, кажется, погиб, но муж страшно любил эту кастрюлю. У нас ничего не было, когда мы начали жить вместе, почти ничего. Его мать отдала нам эту кастрюлю. Можно сказать, подарила. Потом как-то все быстро пошло в гору, мы разбогатели, денег было много. Очень. Я из сейфа брала на глаз – десять – двадцать тысяч долларов, но на праздники, на Новый год и вообще иногда он просил меня, чтобы я что-нибудь приготовила именно в ней. К вещам так привыкаешь! И я привыкла – в ней готовишь, и все вкусней получается. Честно. Не знаю почему. И еще возникла традиция: если что-то серьезное происходит – я должна в ней готовить. А когда мы развелись, я ее оставила себе, случайно, ее упаковали в газету, и я взяла, если хочешь – получилось, украла. Ее было жалко отдавать, ничего не жалко, а ее жалко. Опять же, не знаю почему. Я кастрюлю поставила наверх, на кухне, и ты, Саш, понимаешь, за все время больше никогда ничего в ней не готовила! Праздник придет, сын приедет, я буду помнить, что мне надо бы именно в ней что-то приготовить, но он приезжает, а я о ней начисто забываю. Уезжает – я вспоминаю о ней. Вот что вспомнила: мое зеленое – на твое зеленое.