Читать книгу - "Прибежище из серы и тьмы - Люсинда Дарк"

на мужчину в центре сцены. Руэн уже стоит на коленях, все еще склонив голову, хватая ртом воздух. Я практически чувствую его боль как свою собственную, когда сосредотачиваюсь на нем.

Длинные линии превратили кожу на его обнаженной спине в ленты. По обе стороны от следов от кнута свисают ошметки плоти. Струйка свежей крови струится по его позвоночнику и стекает к поясу брюк.

Я прикусываю губу, ощущая на языке привкус ржавчины и боли.

Проникая в самую сердцевину своего существа, я хватаюсь за эмоции, которые всегда были со мной. Скопившуюся обиду, боль, гнев — и я вырываю их на свободу, позволяя им растекаться по моему телу и конечностям. Выпрямляясь, я отрываю взгляд от распростертого тела Руэна и смотрю в глаза Царю Богов.

Его глаза расширяются, как будто он удивлен моей смелостью — или, возможно, он удивлен, что я не лежу на земле, корчась в агонии. По правде говоря, я бы так и поступила, если бы не то, как я вцепилась в конечности Каликса и Теоса — игнорируя отдаленное осознание того, что они пытаются поговорить со мной, задавая мне вопросы, на которые я не могу ответить. Ибо, если я открою рот, я закричу. Я обрушу гору из серы, которая нас окружает, на все наши головы.

Боль настолько сильна, что разрывает меня на части.

Проблеск того, что могло бы быть уважением, появляется во взгляде Трифона, и одна бровь выгибается над его квадратными чертами лица. Он указывает на одного из других Богов и заканчивает то, что говорил. Азаи делает шаг вперед, но я не слышу и его слов. Я не слышу ничего, кроме шума крови в голове. Я не чувствую ничего, кроме покалывания осознания и скрежета лезвий из серы, снимающих кожу с моих костей.

Это ненастоящее. Ничего из этого не существует.

Но есть одна вещь, которую я точно знаю.

Пристально глядя на Царя Богов, я оскаливаю зубы и произношу единственное самое правдивое заявление, которое когда-либо делала в своей голове — позволяя ему увидеть это. Позволяю ему прочесть искренний гнев в моей душе. Это его последнее предупреждение от меня, и это также моя клятва.

Я собираюсь вырвать твое гребаное сердце и скормить его тебе.

Я клянусь в этом своей душой и сердцами мужчин, которые стали моими.

Я убью Царя Богов. Во мне не осталось милосердия к ложным Богам.

Глава 42

Руэн

Все, что я знаю, — это агония. Разрывающая боль пронзает мое тело. Мои глаза опухли. Мое тело обмякло от истощения, сродни периоду прямо перед смертью — перед тем, как сердце не выдержит, но разум все еще присутствует. Боль терзает мои внутренности, злобные маленькие зверьки с острыми зубами, которые кромсают и разрывают меня на части и пожирают все, что попадается на глаза.

Кайра.

Каликс.

Теос.

Моя женщина. Мои братья.

Где они? Они в безопасности? Кто-нибудь из них?

Я открываю глаза и обнаруживаю, что подвешен над каменным полом. Кровь стекает с моего тела медленными, ровными каплями, образуя лужу на серой платформе. Мои руки обморожены. Мои ноги такие же. Все кровообращение сосредоточилось на одном — поддерживать биение моего сердца, пока оно борется за выживание.

Часть меня хочет, чтобы это прекратилось. Боль. Ужас. Печаль. Я устал, так чертовски устал. Почему я вообще так упорно боролся? Какой в этом был смысл, если я все равно должен был закончить именно так?

Впервые после смерти моей матери я чувствую, как слезы наполняют мои глаза. Они набухают под моими веками, когда я закрываю их, пытаясь предотвратить неизбежное.

Музыка доносится до меня, нарушая мои далеко не позитивные мысли. Звук низкий и мелодичный, темный и завораживающий. Я с трудом вспоминаю ту пытку. Только короткие проблески черных лезвий из серы и хлыста, вделанного в тот же камень, когда он рассекал плоть и кости.

Почему? Я не могу не задаться вопросом. В чем причина?

Но в том-то и дело, что боль и потери; иногда для этого нет причины. Иногда плохие вещи случаются с людьми, которые этого не заслуживают. Я узнал этот факт от своей матери. Это ничем не отличается. Никакое изменение прошлого не могло изменить этот результат. Кэдмон знал это. Азаи на это рассчитывал.

— Открой глаза, Руэн.

Игнорируя настойчивый голос, я демонстративно закрываю глаза. Я устал. Я больше не хочу бороться. Мне больно. Я хочу остановиться. Я хочу прекратить эту непрекращающуюся агонию жизни.

— Руэн. — Голос становится более глубоким, разочарованным.

Оставь меня, я молча умоляю.

Кто-то дотрагивается до моего плеча, и хотя мое тело слишком устало, чтобы реагировать, мои внутренности вздрагивают от этого ощущения. — Руэн, ты сильнее этого, — говорит мужчина. — Открой глаза и посмотри на меня.

Я не отвечаю, даже не качаю головой.

Я едва смог подняться на четвереньки на этой чертовой сцене. На глазах у всех я показал свою слабость и застыл. Тогда я не мог бороться, невидимое давление удерживало меня на месте, каменея в моих венах. Кровь сочится изо рта, стекая по подбородку.

Это мягкое прикосновение исчезает только для того, чтобы вернуться с чем-то еще более мягким — тканью, насколько я понимаю. Говорящий слегка касается моей губы, как будто облегчение этого дискомфорта что-то изменит.

— Хорошо, тогда держи глаза закрытыми, сынок, — говорит мужчина, выполняя свою работу. — Но позволь мне спросить тебя кое о чем.

Нет. Я не хочу этого слышать, но как бы я ни был связан, от его слов никуда не деться.

— Когда ты залез в свою душу и дал отпор в первый раз, какова была твоя причина?

Я пытаюсь не слушать его вопрос, но каким-то образом слова просачиваются сквозь него, и ответ появляется прежде, чем я успеваю его остановить.

— Что ты видел? — Спрашивает Кэдмон.

Они. Я видел их — Кайру, Теоса и Каликса. Я видел свою семью.

Кэдмон продолжает, как будто может услышать невысказанные ответы. Его пальцы легко касаются моего лица. Ткань исчезает, возвращаясь во второй раз, но с небольшой разницей. Она была пропитана чем-то прохладным и успокаивающим. Мокрая ткань скользит по моему грязному лицу, и когда кровь и грязь вытираются, я чувствую, что моя душа тоже очищается.

Мрачные мысли, которые терзали меня в течение нескольких часов с тех пор, как меня притащили к ученикам Ортуса, отходят на второй план. Нет! Я взываю к ним. В часы боли они были моим единственным утешением. Я не