Читать книгу - "Молоко и свинец - Last Dragon"

— Меня зовут Артур.

Он притянул его к себе как паук муху. Щеку обдало жаром чужого тепла. Дыхание перехватило, и губы невольно раскрылись под напором чужих еще незнакомых губ.

Глава 2. Дурные сны

Петр взял ее прямо на столе. Руки в муке прочертили косые полосы на пунцовых щеках, затерялись в густых кудрях, погладили напряженную шею. Натужно завывал сквозняк, холодивший разгоряченную кожу, и волосы вставали дыбом от ее холодных ласк. Груня изогнула спину и подалась вперед, требуя его тепла, его объятий. От пухлых губ едва слышно тянуло яблочным соком. Петр закрыл глаза. Смутный образ предстал перед его внутренним взором. Бесовское наваждение без совести и чести. Не человек — змея, которой следовало размозжить голову кирзовым сапогом и топтать, топтать, пока та не перестанет дергаться. А он сам хорош — сбежал, поджав хвост, ошалевший от своего гнева, своего страха и своих чувств, что словно опарыши копошились на задворках сознания, ибо душа его уже была в аду.

Груня закусила губу и издала тихий стон.

— Тише, тише, милая, разбудишь.

Та кивнула и тут же поцеловала его в губы и тонкую линию пшеничных усов. Невидимая ниточка словно оборвалась внутри, и Петр подумал, что отныне ни один девичий поцелуй не смоет тот. Скверна уже внутри, и молись он хоть всем богам вместе взятым, облегчения не наступит. Отныне он проклят, и лучшее, что можно сделать — это пойти и застрелиться, но сначала застрелить его. Если бы не Катя, то он так бы и сделал, но самоубийство Катя никогда не простит.

Груня расправила складки на юбке и спрыгнула на пол. С ней было хорошо: никаких притворств, фальшивых клятв и лживых уверений в любви. Словно вышедшая на охоту волчица, она уже почуяла свою жертву, хоть та еще даже не подозревала, что дни ее сочтены.

— Гриша еще злится? Примирись с ним, ты обещал.

— Раз обещал, то сделаю. — ответил Петр насупившись.

— Все вы обещаете, а на деле только обещалками тыкать горазды.

— Смотри, не заговаривайся.

Петр нагнулся, чтобы прикурить от свечи. Груня сморщила курносый нос и показала язык, но когда Петр обернулся, как ни в чем не бывало продолжила месить тесто.

В комнате Кати горел свет. Петр осторожно постучал в дверь и потянул за ручку. Катя сидела в кресле, укутавшись в матушкину шаль. Бескровные губы шевелились при чтении, и тонкая складка пролегла по нахмуренному лбу. Петр опустился на колени. Руки сестры были ледяными, словно та их держала в снегу.

— А, это ты, Петька.

— А кто ж еще, дуреха.

Катя закрыла книгу и потянулась. Тяжелая коса обвила плечо, и девушка небрежно отбросила ее назад, чтобы та не мешалась.

— Засиделась я что-то. Что, испекла Груня пирог?

— А мне почем знать?

Девушка усмехнулась и взлохматила волосы брата. На багровую обложку упали белые хлопья муки. Почувствовав его замешательство, она рассмеялась, но смех быстро оборвался, сменившись натужным кашлем. Сердце сжалось от боли. Петр быстро вытянул платок и протянул его сестре. Катя кивнула и зашлась новым приступом кашля, словно кромсавшим внутренности изнутри.

— Завтра я схожу за доктором.

— Думаешь, он скажет что-то новое? — спросила Катя, убирая ставший красным платок.

— Тогда я найду другого. — заупрямился Петр.

— Лучше помолись за меня, больше толку будет.

— Катенька, бога нет, тебе ли не знать.

— Ну и дурак же ты, Петька.

— Тут уж мы с тобой два сапога пара.

— Эх, и то правда.

Петр помог ей лечь и укрыл пуховым одеялом, что извлек из комода. Не зная, куда деть книгу, он хотел было положить ее на тумбу, но та уже была уставлена склянками, от которых тянуло горьким лекарственным духом. Когда Катя уснула, он вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь. Книга сестры все еще была в его руках, но возвращаться он не стал, отдаст утром, если то когда-нибудь наступит, в чем он сильно сомневался. Книга была тонкой и удивительно легкой, словно не из бумаги сделана, а из птичьего пуха. Петр открыл титульный лист, исписанный летящим женским почерком.

«Въ благословенiе и даръ за отличные успехи и поведение окончившей курсъ Котловской церковно-приходской школы Катеринъ Вороновой Господа нашего Iисуса Христа святое Евангелие отъ Матфея, Марка, Луки и Iоанна»

Петр захлопнул книгу и положил ее на софу. Желтым огоньком затеплилась свеча, освещая стройные ряды книг. Были средь них и горячо любимые им «Три мушкетера», и «Айвенго», и «Фауст», и «Робинзон Крузо», и «La révolte des anges», и «Симплициссимус», и даже скандально известные «Les fleurs du mal». Рассеянно проведя рукой по замусоленным корешкам, он понял, что может узнать любую не глядя, но толку от этого не было ничуть. Сон не шел, и юноша послушно взял с полки «Les fleurs du mal», лишь бы чем-то занять руки, лишь бы изгнать из мыслей свою позорную тайну. Всю жизнь он втайне гордился своей статью, благородной осанкой, пшеничными кудрями и проникновенным взглядом, вгонявшим к краску девиц и их матушек, но даже в страшном сне не мог он вообразить, что красота его притянет совсем не тот взгляд и воспламенит отнюдь не невинные помыслы.

В ту ночь ему приснился причудливый сон, как он шел средь мутных зеркал и сальных свечей в бальном зале, потолком которому служила сама небесная твердь. Небесные светила мрачно взирали на людей из предвечной тьмы, и не нашлось в их взглядах места ни любви, ни теплу. Мимо проплывали изящные дамы, что, прикрываясь веерами, шептали друг дружке милые пустяки и замолкали при его приближении. И Петр вдруг отчетливо осознал, что он был в грязных сапогах, оставлявших черные следы на белоснежном мраморе, а он сам стал здесь чужим прямо как эти старые сапоги.

То тут то там мелькали чёрные тени кавалеров. Хлопая полами фраков, они подлетали к дамам и спешили ангажировать одну из них на танец. Сияя бриллиантовыми запонками и малахитовыми камеями, они начинали вальсировать, не замечая, как ветшала их одежда, волосы схватывал иней седины и меркнул блеск в глазах. Так кружились они в танце жизни до тех пор, пока не рассыпались пеплом. Одна лишь музыка продолжала звучать, словно невидимый смычок водил по его ребрам, а неведомый флейтист играл на позвоночнике как на флейте.

Когда же Петр сам пробовал подойти к дамам, те прятались за своими подругами, за нежными веерами, за звонким «Je suis