Читать книгу - "Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас"

он это вынес? Как вообще можно дышать, когда та, кто подарила тебе жизнь, пишет такое?

«Ты убил его… Ты для меня умер…»

Слова, острые как ножи, вырывающие сына из материнского сердца. И я… что я чувствую теперь к нему? К этому человеку, который двадцать лет носил этот ад в запертом ящике? Сочувствие? Да. Но вместе с ним – ледяной страх. Страх, что Элоиза была права в самом страшном своем обвинении. Что его вина – не просто трагическая случайность, а нечто глубже, темнее. Что моя любовь, мои попытки пробиться к нему – наивная глупость перед лицом такой катастрофы. Как можно исцелить рану, нанесенную родной матерью? Ужас перед бездной материнской ненависти и горя, обрушившейся на подростка, сдавил горло. Перед тем, как это письмо – этот обвинительный приговор – должно было сломать его. Бросила? Нет. Она отреклась. Обвинила в убийстве. Пожелала ему смерти. И потом… подожгла его наследие. А он… отказался ее преследовать. Почему? Из чувства вины? Из последней, искалеченной сыновней любви?

Запахи сплелись в удушливый клубок: пыль, море, тлен… и гарь с верфи. Запах не просто горя. Запах разрушения – физического и душевного. Запах вины, выращенной до чудовищных размеров, и ярости, сжигающей все на своем пути.

– Что ты здесь делаешь?!

Голос Этьена рассек тишину одним ударом. Он стоял в дверном проеме, залитый светом из гостиной, но сам казался источником тьмы. Лицо – мертвенно-бледная маска. Глаза – черные бездны, пылающие не гневом, а первобытным ужасом. Он видел открытую нишу, ящик, письмо Элоизы в моих руках. Видел слезы ужаса на моем лице.

Я замерла, пригвожденная его взглядом и чудовищной тяжестью прочитанного. Слова умерли в горле. Я могла только смотреть на него, держа этот пылающий уголь материнской ненависти.

Он шагнул вперед, резко, как порыв ветра. Рука дернулась к ящику, сжалась в кулак. Сухожилия на шее напряглись, как канаты.

– Отдай.

Голос был ледяным, хриплым, лишенным чего-либо человеческого, кроме абсолютного приказа. Но подо льдом извергался вулкан.

– Анна. Отдай. СЕЙЧАС.

Я попыталась вдохнуть, найти хоть слово. Не обвинение. Не жалость. Просто… что-то. Но что можно сказать после этого?

– Этьен… – сорвалось шепотом. – Письмо… верфи… Она… она же…

Его лицо исказилось судорогой нечеловеческой боли. Он зажмурился, отвернувшись, словно получил пощечину. Когда он снова посмотрел на меня, в его глазах уже не было ужаса. Была чистая, безумная ярость. Ярость загнанного зверя, ярость против несправедливости мира, против меня, вскрывшей его самую страшную рану.

– ЗАКРОЙ! – заревел он, его голос сорвался на вопль, сотрясая стены. Он рванулся вперед, его тень поглотила меня и ящик.

– ЗАКРОЙ ЭТОТ ЯЩИК! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! НИКАКОГО ПРАВА ЛЕЗТЬ В МОЙ АД! ОТДАЙ ЭТО!

Он протянул руку. Ладонь была напряжена до побеления костяшек. Не просьба. Ультиматум. Пальцы дрожали от невыносимого напряжения.

Я посмотрела на письмо, на эти ядовитые строки, написанные рукой, которая когда-то гладила его волосы. На фото, где он был изгоем в собственной семье. На вырезку о том, как мать уничтожила его жизнь во второй раз. Боль сменилась леденящим страхом. Не перед его гневом. Перед той бездной отчаяния, в которую он сейчас смотрел.

– Она обвиняла тебя… – прошептала я, не отдавая письмо, а глядя в его безумные глаза.

– Она сожгла все… А ты… ты отказался…

Его рука осталась висеть в воздухе. Что-то надломилось в его взгляде. Ярость не угасла, но в ней появилась что-то еще – проблески бесконечной усталости, изношенности души. Плечи опустились.

– Она была права, – его голос был внезапно тихим, хриплым, мертвым. – В одном. Это была моя вина. Моя. Я был старшим. Я должен был знать. Должен был смотреть. Но я увлекся… лодкой, морем, своей глупой подростковой уверенностью. Отвернулся всего на минуту?

Этьен горько усмехнулся, звук был похож на стон.

– Нет. Мы были там часы, Анна. Часы! Ветер менялся, волны нарастали… а я думал, что справлюсь. Я хотел показать Люку… что я сильный. Что я как дед. Он сглотнул ком в горле, его взгляд упал на газету с заголовком о трагедии.

– А потом… порыв. Лодку швырнуло. Он… он вылетел, как щепка. Я даже не успел схватить его руку…

Этьен сжал кулак, глядя на свою ладонь, будто до сих пор чувствуя ту хрупкую ручку ребенка.

– Но волна… Она была сильнее, всегда сильнее. Она вырвала его… Он оглянулся… его глаза…

Голос Этьена прервался. Он не мог больше говорить. Он стоял, смотря в пустоту за моим плечом, в тот адский день, дрожа всем телом. Его протянутая рука уже не требовала. Она висела беспомощно, искала опоры, которой не было двадцать лет.

Запахи снова накрыли меня – соль, пыль, тление, гарь. Запах его личного ада. Я держала ключ от самой страшной комнаты в его душе. Дверь распахнулась, обнажив пропасть, куда больнее, чем я могла представить.

– А верфи… – он произнес, все еще глядя в никуда.

– Пусть горят. Пусть все горит. Это… плата. За все.

Он резко вдохнул, словно вспомнив, где он. Его взгляд вернулся ко мне, к письму в моих руках. В глазах снова вспыхнула тень той ярости, смешанной с паникой.

– Отдай! – повторил он, но уже без прежней силы, с отчаянием.

Я медленно протянула ему письмо. Он выхватил его, словно опасаясь, что бумага обожжет, скомкал в кулаке и судорожно сунул обратно в ящик, сверху на газету о поджоге. Потом захлопнул крышку с таким грохотом, что я вздрогнула.

– Уйди, – прошептал он, не глядя на меня, уставившись в закрытый ящик.

– Пожалуйста. Просто… уйди. Сейчас.

Его поза, его голос, вся его фигура излучали такую непереносимую боль и потребность в полном одиночестве, что возражать было немыслимо. Да и что я могла сказать? Слова были бессильны перед этой бездной. Перед правдой, которую Элоиза выжгла в его душе?

Я поднялась с колен, чувствуя, как деревенеют ноги. Прошла мимо него, не касаясь, ощущая исходящий от него холод. Тишина в доме была гнетущей, звенящей.

Уйди.

Сейчас.

Я не стала брать сумку. Не стала думать. Действовала на автомате. В холле стоял мой велосипед. Я схватила его, выкатила за дверь, села и резко толкнулась от дома. Педали завертелись сами собой, унося меня прочь от каменного кошмара, от запаха горя и пепла, от человека, чья боль оказалась слишком огромной, чтобы даже приблизиться к ней.

Ветер свистел в ушах, смывая слезы. Я не знала, куда еду. Просто прочь. Под колесами мелькали знакомые улочки, но я их не видела. В голове стоял крик –