Читать книгу - "Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас"

рубашки. Но был и восторг. От ветра, рвущегося в лицо, и невероятной свободы. Этьен вел мотоцикл уверенно, спокойно, как будто он был его продолжением. Никаких лишних движений или слов. Только тепло его спины сквозь рубашку и ритм его дыхания, угадываемый в такт работе мотора.

Этьен показал мне старый город – лабиринт узких улочек с домами цвета охры и терракота, где балконы тонули в бугенвиллиях. Провел мимо строгого Дворца королей Майорки7 – молчаливого свидетеля веков. Зашел в крошечную кондитерскую, купил две «кокас» – местных сладких лепешки – и молча сунул одну мне. Мы ели, сидя на ступеньках у фонтана, под взглядами каменных львов. Он не рассказывал историй, не улыбался. Но его молчание было другим. Не стеной. Скорее… открытой дверью в его мир. Этьен смотрел на городские детали – на резную дверь, на вывеску старой кузницы, на игру детей в мяч – и его взгляд был не пустым, а видящим. Как будто он делился с молчаливой спутницей кусочками своего пространства, понимания этого места. Он пустил меня внутрь. Немного. Осторожно. Но приоткрыв себя. И когда он задержал взгляд на старушке, кормящей голубей, бросив на меня быстрый, оценивающий взгляд, я поняла – он хотел, чтобы я увидела. Не просто Перпиньян, а его Перпиньян.

Дорога обратно казалась короче. Страх притупился, уступив место усталости и странному, теплому чувству доверия к человеку за рулем. К его спине, к которой я все еще прижималась, уже не только от страха, а от ощущения этой новой, хрупкой связи.

У дома он заглушил двигатель. Тишина после рева мотора оглушила. Я сняла шлем, встряхнула волосы. Он слез, снял свой, повесил на руль.

Я посмотрела на Этьена и тихо сказала:

– Спасибо. За Перпиньян. За… мотоцикл. За новый вызов.

Я встретилась с его взглядом.

Он произнес:

– Это был рассветный день.

И потом он кивнул. Коротко. Но в этом кивке было больше, чем в десятках слов. Признание. Понимание. Может быть, даже… благодарность за то, что я увидела то, что он показал. Он повернулся, чтобы идти внутрь.

Не удержавшись, выдохнула:

– Этьен? Кофе… завтра? Без обязательств?

Он не обернулся. Стоял секунду. Потом его плечи, казалось, чуть расслабились.

Чуть мягче обычного, стоя в темноте своей половине, он произнес:

– Да. А теперь спи, Аннет.

Я осталась стоять у мотоцикла, вдыхая запах бензина, пыли дорог и теплого южного вечера. Потом подошла к стене дома, разделяющей наши половины. Прислонилась к ней спиной. Камень был еще теплым от солнца. Я закрыла глаза. За стеной – его шаги. Тихие. Знакомые. Я представила, как завтра утром поставлю на его часть стола кружку с черным кофе. И он скажет: «Вкусно». Или просто выпьет. И это будет продолжением сегодняшнего дня. Продолжением рассвета. Или всего лишь затишьем перед новой бурей его молчания? Продолжением шаткого, невероятного моста, перекинутого через пропасть наших страхов – моста из кофе, мотоцикла и невысказанных слов, висящих в воздухе. Кофе. Без обязательств. Но уже не только кофе. И хрупкие и пугающие обязательства, пусть не названные, уже витали в теплом воздухе.

Манки вышел на террасу и посмотрел на меня, потом на дверь Этьена, и в его голубых глазах уже не было прежнего упрека. Было лишь привычное ожидание. И, возможно, тень понимания.

Глава 9: Искусство бегства

Рассветное тепло поездки в Перпиньян еще теплилось где-то под ребрами, согретое его словами о рассвете во мне. Но его уже накрывала густая, липкая тень после того, как он увидел это. После того, как узнал. Дедлайн висел над головой, как дамоклов меч, отточенный нервами и бессонницей. Новый клип требовал бешеной энергии, визуальной дерзости. Я погрузилась с головой. Экран ноутбука светился в полумраке комнаты даже ночью, выбрасывая в пространство стаи абстрактных, пульсирующих в ритме басов существ. Но параллельно, как темный, неостановимый ручей, текло и другое творчество. На большом листе бумаги, прикрепленном к стене рядом с планшетом, угольный шторм закручивал лодку в новый водоворот. Черный. Густой. Бездонный. Каждый рваный штрих – крик страха, стыда, невыплаканных слез, ярости на собственную слабость. Рисование этих мрачных вихрей стало навязчивой потребностью, как расчесывание раны, моей раны, без прикрас. Но сегодня в этом немом ужасе появились силуэты людей, лодки. Как будто я решила добавить новую партию в эти черно-белые шторма.

– Расскажи, что видишь за окном? Какая погода? – мамин голос, тихий и слабый, прорезал гул воображаемых басов. Я оторвалась от экрана, машинально потянувшись к углю. За окном хосписа… Серый Петербург, слякоть, голые ветки, тоскливые огни фонарей. А я рисовала ей… Яркие цветы. Огромные ландыши на бирюзовом фоне. Ее любимые ландыши около беседки на даче. Эти же цветы на опушке леса, где мы любили собирать грибы. Я приносила эти листы, ставила у кровати, рассказывала небылицы о солнечных днях, о поездках в лес, которых не было. Ее глаза, тусклые от боли, оживали на мгновение. Сухие пальцы касались бумаги.

– Как красиво, Анечка… Спасибо.

Это был обман. Красивый, жизнеутверждающий, но обман. Я рисовала свет, чтобы отвлечь ее от волн тьмы, приближающихся с каждым днем. Чтобы отвлечь себя от невыносимой реальности ее угасания.

Моя рука водила углем по бумаге в настоящей реальности, вытягивая из хаоса еще один черный вихрь. Никакого света. Только правда. Правда моей бездны. Правда страха, который жил во мне, как паразит. Я не отвлекалась. А признавала свое поражение. Вытаскивала наружу то, что гнило внутри. Каждый рисунок – шаг в пропасть, но шаг честный. В отличие от тех лживых ландышей. Шаг к моей тьме, а не от нее.

Дверь в мою комнату была приоткрыта – я ждала сквозняка в душном доме. Шаги в коридоре. Тяжелые, размеренные. Этьен. Он проходил мимо, направляясь, видимо, к выходу или в мастерскую. Его тень мелькнула в проеме. Я не обернулась, углубленная в штриховку теней в сердце водоворота, в ту самую бездну.

Шаги замерли.

Тишина. Не просто отсутствие звука. Напряженная, густая тишина, сжимающая воздух. Я почувствовала взгляд. Не мимолетный, не оценивающий. Пристальный. Горячий точкой между лопаток. Я медленно обернулась.

Он стоял в дверном проеме. Не на пороге моей комнаты, а в коридоре, но его тело было развернуто ко мне, застывшее. Взгляд был прикован не ко мне. К рисунку. К тому черному угольному водовороту на стене. Его лицо… Оно не было каменным. Камень бы раскололся. На нем было написано что-то невероятное. Узнавание. Глубокое, болезненное, как удар под дых. И боль.