Читать книгу - "28 мгновений весны 1945 года. Иллюстрированная версия - Вячеслав Алексеевич Никонов"

И закончилась беседа, по словам Трумэна, хрестоматийным обменом мнениями, который зафиксирован во всех исследованиях о холодной войне:

«– Со мной еще никто так не разговаривал! – сказал Молотов.

Я ему ответил:

– Выполняйте свои договоренности, и с Вами не будут так разговаривать».

Справедливости ради следует заметить, что ни в советской, ни в американской записи беседы этого знаменитого обмена колкостями нет. Ирландский историк Джефри Робертс приходит к выводу: «Похоже, что в мемуарах Трумэна, написанных на пике холодной войны, изображение этой встречи было только драматическим приемом, призванным подчеркнуть жесткость, которую он проявлял при общении с Советами. И уж, конечно, Молотова – человека, не терявшего самообладания, когда перед ним закатывал истерические спектакли Гитлер, – невозможно было вывести из себя несколькими резкими словами Трумэна».

Об этой встрече оставили записи и ее участники, которые добавили некоторые детали и по-разному отнеслись к происшедшему.

Гарриман утверждал, что даже он был шокирован прямотой Трумэна. В одной книжке воспоминаний Гарриман заметил, что президент был «слишком резок» в разговоре с Молотовым. В другой он писал: «Честно говоря, я был немного озадачен, когда президент так энергично напал на Молотова». Не из опасений, что советский нарком был задет, поскольку Молотов сам «мог быть грубым и жестким», а потому, что «сожалел, что Трумэн вел себя так жестко, поскольку его поведение дало Молотову повод сообщить Сталину об отказе американской стороны от политики Рузвельта».

Леги же зафиксировал, что поведение Трумэна в отношении Молотова «было для меня более чем приятно».

Болену запомнилось, что разговор начался с дальневосточных проблем. Когда же Молотов завел речь о тех поляках, которые действовали против Красной армии (что было реальным фактом), Трумэн «твердо и энергично» заявил, что он просит Молотова передать Сталину свою озабоченность в связи с неисполнением Советским Союзом соглашений, достигнутых в Ялте. В ответ на это «Молотов слегка побледнел и попытался вновь вернуться к обсуждению вопроса, касавшегося Дальнего Востока», однако Трумэн завершил беседу словами:

– На этом все, господин Молотов. Я был бы признателен, если бы Вы передали мое мнение маршалу Сталину.

И простился с ним».

Хорошо помнил встречу и Громыко: «Мы не виделись с Трумэном всего лишь несколько недель, но я с трудом узнавал в этом человеке того, кто еще так недавно источал любезность и обходительность. Теперь в разговоре с советским наркомом Трумэн вел себя жестко, сухость сквозила в каждом его жесте. Что бы ему ни предлагалось, о чем бы разговор ни заходил, новый президент все отвергал. Казалось, временами он даже не слушал собеседника.

Трумэн подчеркнуто пытался обострить встречу. По всему ощущалось, что он не вполне доволен решениями Ялты в отношении ООН и некоторых принципов деятельности этой организации. Президент проявлял какую-то петушиную драчливость, придираясь чуть ли не к каждому высказыванию с советской стороны о значении будущей всемирной организации и о задаче не допустить новой агрессии со стороны Германии. Чувствовалось, что Трумэн пружину уже натянул.

Более того, совершенно неожиданно – нам казалось, что это случилось в середине беседы, – он вдруг почти поднялся и сделал знак, означавший, что разговор закончен. Мы удалились. В результате встреча в Белом доме фактически оказалась свернутой. Молотов был ею недоволен. Такие же чувства испытывал и я.

Раньше, до окончания войны, до кончины Рузвельта, Трумэн хотел создать о себе хорошее впечатление в Москве. Но уже на беседе с Молотовым его как будто подменили. Новый президент обладал солидной способностью к политическим метаморфозам, которые вскоре проявились открыто». Главной причиной такой перемены Громыко считал атомную бомбу: «Трумэну явно казалось, что, получив в руки такое оружие, Америка сможет диктовать свою волю Советскому Союзу».

Естественно, хорошо помнил этот эпизод и Молотов. Дед мне говорил, что на официальном уровне никто не говорил с ним более хамским тоном.

Молотов, естественно, немедленно передал Сталину и полученное им на встрече послание от Трумэна, и свои впечатления о беседе с ним.

Послание носило почти ультимативный характер: «По мнению Правительства Соединенных Штатов, крымское решение о Польше может быть выполнено лишь в том случае, если в Москву для консультации будет приглашена группа подлинно представительных демократических польских деятелей. Правительство Соединенных Штатов не может быть причастно к какой-либо консультации с польскими деятелями, которая не приведет к созданию нового Временного Правительства Национального Единства, подлинно представляющего демократические элементы польского народа… Советское правительство должно понять, что если дело с осуществлением крымского решения о Польше теперь не двинется вперед, то это серьезно подорвет веру в единство трех правительств и в их решимость продолжать сотрудничество в будущем, как они это делали в прошлом». К этому мнению присоединился из Лондона Черчилль, направивший на следующий день аналогичное послание Сталину.

Молотов добавил, что «в устном заявлении Трумэна было кое-что, чего нет в послании… 1. Правительство США решило продолжить осуществление плана создания международной организации вместе с другими объединенными нациями, несмотря на затруднения и разногласия между нами в других вопросах. Здесь было неясно, имеет ли президент в виду другие вопросы, кроме польского. 2. Трумэн сослался на последнее заявление Рузвельта по польскому вопросу в части, что правительство США не может проводить ни внешней, ни внутренней политики, если эта политика не пользуется поддержкой американского народа, что это относится и к экономическому, и к политическому сотрудничеству. Сославшись на то, что, например, в получении ассигнований требуется одобрение Конгресса, Трумэн выразил надежду, что Совпра (Советское правительство. – В.Н.) будет иметь в виду и примет предложения, изложенные в послании от 16 апреля. Эта часть была сказана с подчеркиванием твердости линии американского правительства и с явной угрозой репрессий по экономической линии. Это заставило меня дать короткий отпор Трумэну с указанием, между прочим, и того, что мы можем сотрудничать только как равноправные стороны и не признаем политики диктата с чьей-либо стороны».

В тот день Молотов сказал бывшему послу в Москве Дэвису, что при Рузвельте в Москве были убеждены в признании и уважении их интересов Соединенными Штатами. Теперь же такой уверенности не было.

И дело было даже не в хамстве. Подобного разговора невозможно было даже представить при Рузвельте. Еще в первый приезд Молотова в Вашингтон в 1942 году его поселили в Белом доме, и Рузвельт вел с ним многочасовые беседы – вдвоем, с доверенными помощниками или со всем руководством Соединенных Штатов.

Трумэн не стал даже обсуждать ни один из серьезных вопросов мировой повестки, ни одного аспекта многосторонних и двухсторонних отношений во все более сложном мире. Он ни словом не обмолвился о советских