Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

и без необходимости документировать семейные связи. Вечером того же дня, пока поправка еще ждала официального одобрения Совета министров, член Политбюро Гюнтер Шабовски дал пресс-конференцию. В конце он зачитал поправку. В 18:57 журналист спросил его, когда вступит в силу новое постановление. Пропустив предыдущее обсуждение новых правил, Шабовский заколебался, прежде чем объявить: “Немедленно”. Был ли он плохо проинструктирован или инсценировал свое замешательство, остается предметом спора21.

Тысячи людей поверили ему на слово и бросились к пограничным переходам в Берлине. Еще больше включили западногерманское телевидение и из вечерних новостей узнали, что граница открыта. Поток вышел из берегов. Подробность о том, что новые правила по-прежнему требуют бюрократических проверок и визы, затерялась в суматохе. Пограничники, которых держали в неведении, были ошеломлены. Никто, включая лидеров, не хотел брать на себя ответственность за кровавую бойню. Незадолго до 23:00 командир пограничного перехода на Борнхольмерштрассе сдался и открыл контрольно-пропускной пункт, а вместе с ним и шлюзы. Запланированная поправка к туристической политике превратилась в открытую границу. Всего за несколько часов Берлинская стена, которая на протяжении двадцати восьми лет казалась нерушимым бастионом между востоком и западом, пала.

“Мы – один народ!”

В событиях 9 ноября были элементы фарса. Однако они выявили два серьезных факта: SED потеряла контроль над ГДР, и Советский Союз тоже больше не контролировал ситуацию. Вместе это означало, что на карту поставлено не только будущее SED, но и само существование отдельной социалистической Восточной Германии. Воссоединение перешло в область возможного.

Миллионы восточных немцев теперь устремились на запад, где они получили свои “приветственные деньги” – по 100 немецких марок на человека и в некоторых землях 40 марок сверх того – и потратили их на товары, знакомые по западному телевидению и журналам. Только 17 ноября границу пересекло более 3 миллионов человек. Через неделю писательница Криста Вольф и реформаторы из числа деятелей искусства выступили с обращением “за нашу страну”. Они предупредили о “продаже наших материальных и моральных ценностей” и призвали своих сограждан остаться и построить социалистическую альтернативу Западной Германии, которая гарантировала бы “мир и социальную справедливость, свободу личности… и сохранение окружающей среды”22. Это был призыв к тому, что сделала героиня ее романа “Der geteilte Himmel” (“Расколотое небо”), вышедшего двадцать пять лет назад: вместо того чтобы последовать за своим возлюбленным на запад, она осталась, чтобы совершенствовать социализм. 200 тысяч человек подписались в поддержку этой позиции.

Однако для гораздо большего числа людей распродажа уже произошла. Критика диссидентами капиталистического общества потребления в социалистическом обществе дефицита оставалась без внимания. Это не означало, что люди думали только о покупках, как любили сетовать некоторые интеллектуалы на востоке и западе. Важно отметить, что люди продолжали оказывать давление на режим, выходя на протесты, и не только в Лейпциге, где к концу ноября сотни тысяч человек прошли маршем в поддержку объединенной Германии. В небольшом городе Плауэн, например, еженедельные демонстрации проходили с 7 октября 1989 года вплоть до первых (и последних) демократических выборов в ГДР 18 марта 1990 года. В отличие от Берлина, Neues Forum здесь поддерживал воссоединение. 13 ноября в Лейпциге протестующие начали петь “Германия, единое отечество!” – оригинальные слова гимна Восточной Германии, которых никто не слышал с 1960-х годов. “Мы – народ” превратилось в “Мы – один народ” – в таком виде лозунг впервые появился на баннерах в начале декабря 1989 года. Тогда же местные фирмы устроили предупредительную забастовку в поддержку референдума по объединению. В январе около 80 тысяч человек собрались на “чемоданную демонстрацию” в районе Айхсфельд (Тюрингия): “Если SED вернется к власти и снова обретет силу, той же ночью мы уедем”23.

Падение Берлинской стены застало врасплох всех: как западных немцев и их западных союзников, так и Горбачева и восточногерманский народ. В июне 1989 года Горбачев посетил Бонн. В совместной декларации Советский Союз обязался уважать самоопределение всех наций, включая право на свободные выборы. Его советники сразу же пояснили: это не означает, что вопрос о воссоединении стоит на повестке дня. Мнения западногерманских политиков резко разделились. С одной стороны, восстановление национального единства было закреплено в Конституции. В июле 1989 года министр финансов и глава баварского CSU Тео Вайгель зашел так далеко, что включил в состав Германии Восточную Пруссию (которая была разделена между Польшей и Советским Союзом в 1945 году). С другой стороны, опросы выявили ослабление чувства национальной общности, особенно среди поколений, родившихся после войны. Более трети западных немцев видели в ГДР чужую страну.

Спустя сорок лет Федеративная Республика выработала свою собственную идентичность, основанную на приверженности Западу и признании своей вины за Вторую мировую войну и холокост. 8 мая 1985 года президент Рихард фон Вайцзеккер в своей исторической речи в парламенте охарактеризовал окончание Второй мировой войны как “день освобождения”. Эта идея не была совершенно новой и получила распространение еще с 1960-х годов. Особый вес этим словам теперь придавало то, что их произнес не только глава государства, но и тот, кто послушно сражался в гитлеровской армии с момента нападения на Польшу в 1939 году и до конца и кто после войны защищал своего отца-дипломата на Нюрнбергском процессе от обвинений в соучастии в депортации французских евреев в Аушвиц, хотя и безуспешно: Эрнст фон Вайцзеккер был приговорен к семи годам тюремного заключения. В своей речи президент вышел за рамки зацикленности немцев на собственных страданиях и почтил память всех жертв нацистской Германии. И все же, когда дело дошло до вины немцев, он остановился. По его словам, осуществление геноцида было делом “нескольких человек”. Он критиковал большинство, включая свое собственное поколение, за то, что они “не обременяют свою совесть, избегают ответственности, отводят взгляд, хранят молчание”, только чтобы добавить, что вина индивидуальна, а не коллективна. Преступники остались неопределенными, и в своих мемуарах Вайцзеккер продолжал ссылаться на “демоническую силу зла”, столь популярную после войны24.

На следующий год в обществе разразилась буря – так называемый Historikerstreit, – когда в 1986 году философ и историк Эрнст Нольте попытался представить Гитлера подражателем сталинского ГУЛАГа. Признание преступлений нацизма и демократическая стабильность страны были двумя сторонами одной медали. Релятивизация первого автоматически становилась националистической угрозой для второго. “Единственный патриотизм, который не отдаляет нас от Запада, – сказал Юрген Хабермас, – это конституционный патриотизм”25. С этой точки зрения раздел страны был недвусмысленным уроком истории: национальное государство было злом.

Принятие на себя ответственности за геноцид возложило на немцев особую миссию. Это сделало их “абсолютно обреченными взять на себя ведущую роль