Читать книгу - "Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - Стивен Пинкер"

При всех несовпадениях траекторий исторического развития Европы и США один сдвиг они прожили синхронно: в 1960-х динамика насилия на обоих континентах совершила разворот на 180 градусов^[248]. На диаграммах с 3–1 до 3–4 показан скачок числа убийств в Европе, вернувший ее на уровень, с которым она распрощалась 100 лет назад. А на диаграмме 3–10 видно, как уровень убийств в Америке 1960-х пробил потолок. После 30 лет снижения числа насильственных смертей, захвативших Великую депрессию, Вторую мировую и холодную войну, уровень убийств среди американцев увеличился почти в два с половиной раза — с 4,0 в 1957 г. до 10,2 в 1980-м^[249]. Рост наблюдался во всех категориях насильственных преступлений, включая изнасилования, избиения, грабежи, и продолжался (со своими подъемами и спадами) три десятилетия. Города стали опасны, особенно Нью-Йорк, превратившийся в символ новой преступности. Хотя рост насилия затронул все расы и оба пола, особенно значительным он был среди чернокожих мужчин: годовой уровень убийств среди них к середине 1980-х взлетел до 72 на 100 000^[250].

Поток насилия, захлестнувший страну с 1960-х до 1980-х, перекроил культуру Америки, ее политику и повседневную жизнь. Гангстерские шуточки стали основной темой юмористов, а упоминание Центрального парка — всем известного гиблого места — вызывало нервный смешок. Жители Нью-Йорка баррикадировались в своих квартирах за семью замками и запорами, особо популярен стал «полицейский замок»: стальной прут, одним концом закрепленный на двери, а другим упирающийся в углубление в полу. Район Центрального Бостона, неподалеку от места, где я живу сейчас, называли «фронтовой полосой» из-за бесконечных грабежей и поножовщины. Жители массово покидали и другие американские города, опустевший центр которых окружало кольцо окраин, пригородных районов и закрытых соседских сообществ. Книги, фильмы и сериалы использовали вечное городское насилие как фон: вспомните «Небольшие убийства», «Таксист», «Воины», «Побег из Нью-Йорка», «Форт Апач, Бронкс», «Блюз Хилл-стрит», «Костер тщеславия». Женщины записывались на курсы самообороны, чтобы научиться ходить уверенной походкой, использовать ключи, карандаши и каблуки-шпильки в качестве оружия, и отрабатывали удары каратэ и приемы джиу-джитсу на добровольце, одетом в резиновый костюм надувного человечка Мишлен. «Ангелы-хранители» в красных беретах патрулировали парки и метро, а в 1984 г. национальным героем стал Бернард Готц, тихий инженер, застреливший четырех бандитов в вагоне нью-йоркского метро. Страх перед преступностью привел к власти череду консерваторов: Ричарда Никсона (1968) с его девизом «Закон и порядок», отодвинувшим на задний план Вьетнамскую войну как основной вопрос избирательной кампании, Джорджа Буша-старшего (1988), намекнувшего, что его конкурент — губернатор Массачусетса Майкл Дукакис — одобрил амнистию, по которой на свободу вышел насильник, и многих сенаторов и конгрессменов, обещавших «всерьез взяться за преступность». И хотя общий страх был преувеличенным: гораздо больше народу каждый год погибает в ДТП, чем от рук других людей, особенно среди тех, кто не вступает в споры с пьяной молодежью в барах, — ощущение, что количество насильственных преступлений выросло, не было игрой воображения.

Возвращения насилия в 1960-х никто не ожидал. Десятилетие было временем беспрецедентного экономического роста, практически полной занятости, такого высокого уровня экономического равенства, что о нем с ностальгией вспоминают и сегодня, исторического прогресса в расовом вопросе и расцвета правительственных социальных программ, не говоря уж о развитии медицины, спасавшей из лап смерти все больше жертв нападений. В 1962 г. социальные теоретики поставили бы на кон последнюю рубашку, доказывая, что эти благоприятные условия приведут к длительному снижению насилия. И лишились бы этого предмета гардероба.

Почему же западные страны на три десятка лет нырнули в омут преступности, из которого так окончательно и не выбрались? Это частный случай обращения вспять длительного тренда снижения насилия, который я исследую. Если мои рассуждения верны, то исторические перемены, которыми я пытаюсь объяснить спад насилия, должны были тоже синхронно двинуться в обратном направлении.

Первое, на что стоит взглянуть, — это, конечно, демография. 1940-е и 1950-е, когда уровень насилия коснулся дна, были эрой свадеб. Браки в США заключались чаще, чем когда-либо до и после этого временного отрезка, — в результате мужчины уходили с улиц и оседали в пригородах^[251]. Количество насилия уменьшилось, зато повысилась рождаемость. Первые дети поколения беби-бумеров, рожденные в 1946-м, достигли криминально-опасного возраста в 1961-м; рожденные в 1954-м — в 1969 г. Можно было бы подумать, что взрыв преступности стал эхом взрыва рождаемости. Однако цифры это не подтверждают. Если бы причина была только в большем количестве подростков и 20-летних, совершавших преступления в количествах, свойственных этому возрасту, преступность с 1960-х до 1970-х выросла бы на 13 %, а не на 135 %^[252]. Молодежи стало не просто больше, она стала агрессивнее.

Криминологи пришли к выводу, что рост преступности в 1960-х нельзя объяснить обычными социально-экономическими переменными и что основной причиной стало изменение культурных норм. Конечно, чтобы избежать замкнутого круга «люди агрессивны, поскольку живут в агрессивной культуре», необходимо определить внешнюю причину культурных перемен. Политолог Джеймс Квинн Уилсон утверждает, что демография все же была важным стимулирующим фактором, но не из-за абсолютного, а из-за относительного количества молодежи. Он поясняет эту мысль, комментируя высказывание демографа Нормана Райдера: