Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

посыпали песком (потребовалось 57 телег песка из Сены), и рабочие получили за ночь работы неслыханные деньги: по четыре франка каждый. Теодор де Тьяр, новый камергер, войдя утром в гардеробную Наполеона, застал его «уже одетым в брюки из белого бархата, расшитые золотыми пчелами, в кружевном воротнике а-ля Генрих IV и поверх всего этого – в мундире конных егерей»{1329}. «Если бы не торжественность момента, – записал Тьяр, «нелепость увиденного вызвала бы хохот». Наполеон снял мундир перед отбытием в Нотр-Дам.

В 10 часов артиллерийские залпы объявили о выезде Наполеона и Жозефины из Тюильри. «Коронационная карета очень роскошна, – отметил придворный, – застекленная и без панелей… Когда их величества сели, они перепутали сторону и разместились впереди, но, мгновенно увидев ошибку, со смехом пересели назад»{1330}. Кортеж был настолько велик, что в пути кое-где пришлось делать остановки из-за заторов на улицах. Процессию возглавлял парижский губернатор Мюрат. За ним следовали офицеры его штаба, четыре эскадрона карабинеров, кирасиры, гвардейские конные егеря и эскадрон затмивших всех мамлюков. Далее ехали на лошадях герольды с жезлами, украшенными пчелами, в фиолетовых бархатных плащах с вышитыми орлами.

Карету Наполеона и Жозефины везла восьмерка гнедых лошадей в белых плюмажах. Упряжкой правил кучер Сезар в зеленой ливрее с золотыми галунами. На Наполеоне был расшитый золотом и драгоценными камнями пурпурный бархатный плащ, на Жозефине («ее лицо было настолько умело загримировано, что она выглядела как двадцатипятилетняя») – белое платье и атласная мантия, украшенная золотом и серебром. Бриллианты сверкали в ее диадеме, серьгах, ожерелье и поясе. Лишь мундиры охранявших маршрут гренадеров напоминали о современной эпохе, все остальное подражало Античности либо готике и было очень вычурным. Множество солдат (по некоторым оценкам, до восьмидесяти тысяч) на улицах мешало зрителям, и поэтому, а еще и потому, что было холодно, публика не так уж ликовала{1331}.

В 11 часов кортеж достиг архиепископского дворца, примыкающего к собору, и, пока собравшиеся мерзли внутри, Наполеон переоделся для церемонии. Теперь на нем был атласная, расшитая золотом мантия, доходившая до лодыжек, а поверх – подбитая горностаем мантия из темно-красного бархата, расшитая золотыми пчелами и украшенная по краю оливковыми, лавровыми и дубовыми листьями. Мантия весила более 36 килограммов, поэтому Жозефу, Луи, Лебрену и Камбасересу пришлось помочь Наполеону ее надеть{1332}. «Если бы только папочка [Babbù] мог нас увидеть», – сказал Наполеон по-итальянски Жозефу, когда они с восторгом разглядывали костюмы друг друга{1333}. В 11:45 Наполеон и Жозефина появились в коронационных нарядах. Кардинал де Беллуа-Морангль, архиепископ Парижа, встретил их у входа в собор и окропил святой водой{1334}.

«Продолжительность церемонии, казалось, наскучила ему, – заметила Лора д’Абрантес (будучи фрейлиной, она стояла в десяти шагах от Наполеона), – и я видела, что он много раз удерживал зевоту. Но он делал все, что ему предписывали, и все очень тщательно. Когда папа совершил тройное помазание – на голове и обеих руках, – я заметила по направлению его взгляда, что он все больше думал, как бы вытереться; зная выражение его глаз, могу сказать, что я в этом уверена»[127]{1335}. Хотя за основу церемониала взяли распорядок Бурбонов, Наполеон порвал с традицией и не стал исповедоваться и причащаться.

На церемонии Наполеон пользовался двумя коронами. Первая – золотой лавровый венок в духе древних римлян, в котором Наполеон вошел в собор и который носил во время церемонии. Вторая – копия короны Карла Великого, которую пришлось изготовить на заказ, поскольку церемониальная корона французских королей не пережила революцию, а подлинный венец Карла Великого австрийцы не собирались предоставлять Наполеону. Император поднял копию короны Карла Великого над головой (как и накануне, во время репетиции с папой), но не надел ее, поскольку уже был в венке. Однако он возложил корону на голову Жозефины, опустившейся перед ним на колени{1336}. Лора д’Абрантес вспоминала, что Жозефина «не могла сдержать слез и они падали на сложенные руки, которые подняла она к Наполеону, своему истинному Провидению»[128]{1337}. Наполеон старательно приладил к ее прическе небольшую корону с бриллиантовой диадемой. Затем папа благословил императора и императрицу, обнял Наполеона и провозгласил: «Vivat Imperator in aeternum» («Да будет вечно жив император»). Месса кончилась. Наполеон произнес клятву:

Я клянусь поддерживать целостность территории республики; уважать и поддерживать уважение к законам конкордата и свободе религии; уважать и поддерживать уважение к равенству прав, политическим и гражданским свободам, к безвозвратности передачи национальных имуществ; не накладывать налогов и обязанностей, кроме предусмотренных законом; поддерживать институт Почетного легиона и править исключительно ради интересов счастья и славы французского народа{1338}.

Самостоятельное возложение Наполеоном венца стало окончательным триумфом самосозидания человека и одновременно – поворотным моментом эпохи Просвещения. Кроме того, жест исключительно честен: Наполеон в самом деле всего добился собственными силами. Возможно, впоследствии он пожалел, что так откровенно проявил свой эгоцентризм. В августе 1806 года Жак-Луи Давид, которому поручили увековечить коронацию, писал крупному сановнику Пьеру Дарю о «великом моменте», «восхитившем зрителей», но художнику вместо этого приказали запечатлеть момент возложения Наполеоном венца на голову Жозефины{1339}. Официальное полотно «Коронование императора Наполеона I и императрицы Жозефины» (Sacre de L’Empereur Napoléon Ier et Couronnement de l’Impératrice Joséphine), которое в феврале 1808 года было выставлено в Лувре и привлекло большое внимание, исторически неточно. На ней присутствует государыня-мать, а Гортензия и три сестры Наполеона изображены довольно далеко от Жозефины, шлейф которой их все-таки заставили нести в момент ее коронования{1340}. Кардиналу Капраре не понравилась на картине собственная лысина, и он потребовал от Талейрана, чтобы тот принудил Давида изобразить его в парике. Художник отказался{1341}. Позднее потешались над боливийским диктатором Мануэлем Мельгарехо, сравнивавшим заслуги Бонапарта и Наполеона (он считал, что это два разных человека), но в некотором отношении Мельгарехо был прав. Император Наполеон видел потребность в соблюдении формальностей, генерал Бонапарт – едва ли.

Бурбоны, разумеется, глумились. Один автор уподобил костюм Наполеона накидке бубнового короля из карточной колоды. «Это выдумка достойна учителя рисования из школы для юных девиц», – иронизировал другой{1342}. Мероприятие, однако, было рассчитано на солдат и зевак, а не на старорежимных знатоков, которые в любом случае не удержались бы от злословия. Парижанам праздник понравился не в последнюю очередь потому, что тем вечером устроили грандиозный фейерверк, раздавали деньги, а из фонтанов текло вино{1343}. Государыня-мать на церемонии не присутствовала. Когда ее поздравили с восхождением сына на престол, она отреагировала с естественным фатализмом и большим здравым смыслом. «Только бы надолго» («Pourvu que ça dure»), – сказала она{1344}.

Аустерлиц

Есть в сражениях мгновение, где малейшее движение увлекает за собой победу; это капля воды, которая переполняет сосуд[129].

Наполеон о Цезаре и сражении при Мунде

Что до меня, то у меня всего одно требование: успех.

Наполеон – Декре, август 1805 года

Через несколько дней после коронации командиры полков отправились в Париж, чтобы на Марсовом поле получить из рук императора знамена-орлы. «Солдаты! – обратился к войскам Наполеон. – Вот ваши флаги! Эти орлы всегда будут служить вам поддержкой… Клянитесь пожертвовать жизнями для их защиты и постоянно поддерживать их на пути к победе вашей храбростью». «Клянемся!» – раздалось в ответ{1345}. Каждое навершие в виде орла (от макушки до когтей – 20 сантиметров, размах крыльев – 24 сантиметра), собранное из шести деталей из позолоченной бронзы, весило 2 килограмма[130]. Орел венчал синее дубовое древко полкового знамени. Роль орлоносца считалась очень почетной, хотя вскоре армейские острословы прозвали орлов «кукушками»{1346}. В 1807 году