Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский"

две недели провели в стационаре, что дало возможность хоть несколько окрепнуть. Собираться же пришлось буквально в два дня. Вы же знаете, как все ограничено в самолете. Захватил с собой экземпляр своей книги, но забыл к ней библиографию; захватил конспект лекций, но оставил ряд важнейших глав и т. д. О вещах не приходится уже и говорить.

Самое жуткое было – двухсуточное ожидание самолета на посадочной площадке: ночевали в землянке, спали на нарах, варили кашку сыну на каких-то угольях с золой и пр. Самый же перелет прошел великолепно: мальчонка ни разу даже не шелохнулся у матери на руках. Улетели мы, можно сказать, уже в самый последний момент; если б еще пришлось прожить сутки, нечего было бы уже есть – тем более что нам пришлось поделиться своими продуктами и с Томашевскими. Всего нас было две семьи: трое нас (вернее 2½) и четверо (все взрослые) Томашевских[66]. Томашевский Б. В. – пушкинист.

<…> …Но возвращаюсь к рассказу. Уехали мы вовремя. Лидию Владимировну, с трудом оправившуюся после болезни, я кое-как довез. Ах, Тэзик! Если бы Вы видели наше шествие, наш последний исход из дома. Мы с Томашевскими наняли машину, которая должна была (ох, какой ценой!) увезти нас 18 марта на аэродром (за 20–25 верст от города)[67]. Уезжали мы из помещения Союза Писателей на Шпалерной. Вышли мы из дома часов в 9 вечера – впереди дворник вез на саночках наши вещи, за ним жена его в коляске катила нашего Котика, а позади мы с Л<идией> В<ладимировной>, поддерживая друг друга, спотыкаясь, падая и снова спотыкаясь. Не раз сваливались санки с вещами, один раз чуть не перевернулась колясочка с Котиком… Темно, холодно, сугробы снега, оборванные провода, стекло под ногами…

А утром в 6 ч<асов> утра <мы> покинули город – и последним нашим ленинградским впечатлением был чудесный, изумительный Смольный, который вдруг открылся на каком-то повороте и казался в розовом утреннем тумане прозрачным и кружевным. Он точно реял в воздухе и был символом вечной красоты любимого города и символом надежды на возвращение и новую радость (88–29; 31–32)[68].

Об этом спасительном перелете из Ленинграда в Москву, состоявшемся в тот самый момент, когда жизненные силы были почти исчерпаны, Л. В. вспоминала много лет спустя в своем мемуарном очерке:

Не буду говорить обо всем том, что было пережито в эти последние дни нашей блокадной жизни. Особенно три последних дня на посадочной площадке на Ржевке. Мы жили в какой-то заснеженной землянке, спали на нарах; стоя на коленях перед каким-то фантастическим очагом, я варила Котику манную кашку, и он ел ее прямо с золой и пеплом. Затем перелет через линию фронта, самолет наш шел под охраной звена истребителей, и вот мы уже на Центральном аэродроме в Москве. Мы с Ириной Томашевской стоим перед умывальником и не знаем, что делать, – плакать или смеяться от восторга. Из крана течет настоящая вода и можно вымыть руки[69].

На аэродроме их никто не встретил. Зоя Томашевская вспоминала:

…у нас не было денег даже на автобус. С нами ехал Марк Константинович Азадовский c женой и с крошечным Костей, который был в одеяле: он родился в сентябре сорок первого года. Азадовские были в таком же положении. Мы позвонили Фадееву в Союз Писателей, и Союз Писателей не нашел ничего лучше сделать, как прислать за нами «скорую помощь». Там не поняли, что у нас просто нет денег на проезд. Они решили, что мы физически не в силах добраться. В результате на «скорой помощи» нас привезли в Союз Писателей, потому что в больницу никто не хотел. Было необыкновенное зрелище, когда нас там кормили, а вокруг стояли толпы людей. <…>

Александр Александрович Фадеев повел себя замечательно. Во-первых, увидев нас всех – эту груду тряпья, из которой мы выглядывали, он, подобно мистеру Дику из «Давида Копперфильда» Диккенса, сказал: «Накормить и привести в мой кабинет».

Можете не верить, но мы все шестеро (седьмым был маленький Костя Азадовский в одеяле) прожили в этом кабинете три дня. Три дня нас бесплатно кормили. А потом три месяца бесплатно содержали в гостинице «Москва». Там уже была целая колония ленинградцев: Шишковы[70], Инбер[71], Тихонов[72] и другие. За три месяца все ожили[73].

Тот первый послеблокадный день в Москве запечатлен и в очерке Л. В.:

Сразу же с аэродрома мы все проехали на улицу Воровского[74], в Союз писателей. Вид у нас у всех был как у папанинцев, снятых прямо со льдины. Первый же человек, на которого мы там наткнулись, была Эрна Васильевна Померанцева. Оба они мне так рассказывали об этом первом разговоре.

Марк Константинович: «Гляжу, Эрна стоит и смотрит на меня в полном ужасе. Глаза у нее совершенно округлились от страха и прямо на лоб лезут. А сама говорит: „Марк Константинович, ну как Вы чудесно выглядите. Да Вы совсем не изменились и не похудели“».

А Померанцева[75] рассказывает так: «Марк Константинович потряс меня своим страшным видом голодного и немытого человека. Но самое замечательное было, что первый же вопрос, который он мне задал, причем самым обычным своим тоном, с легким нетерпением в голосе: „Ну, какие у вас фольклорные новости? Вы собираетесь вместе? Встречаетесь? Какие были интересные доклады на эту тему?“ Можно было подумать, что он приехал, как обычно, в Москву „Стрелой“ в спальном вагоне и проч.»[76].

Литературный критик В. Я. Кирпотин (1898–1997), встретивший в те дни М. К. (вероятно, в Союзе писателей), записал 23 марта в своем дневнике: «Прилетели из Ленинграда Томашевский и Азадовский (литературоведы). Так плохо выглядят, что я их едва узнал. Подвижники и герои»[77].

В последующие недели, медленно восстанавливаясь после блокадной зимы, М. К. и Л. В. пытаются решить для себя болезненный вопрос: что дальше? М. К. посещает публичные заседания[78], встречается с московскими фольклористами. Ему предлагают занять пустующую после смерти Ю. М. Соколова кафедру фольклора в Московском университете; эта идея встречает поддержку и в партийных сферах. 2 августа 1942 г. М. К. рассказывал И. А. Айзенштоку:

В Москве нас чудно и необычайно тепло встретили; вызывали меня в ЦК, где А<лександ>р Мих<айлович> Еголин предложил остаться в Москве и даже более: меня избрали в МГУ (на вновь