Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский"

переживаниями по поводу смерти Н<иколая> П<етровича>, – оказывается, она пришла попросить взаймы талонов для столовой, пока не получит новых карточек. Причем оба они говорили со мной не товарищеским тоном, не тоном равных, а так, как будто они пришли просить милостыню. Это было жутко – мне казалось, что оба они – особенно Зина – соскочили со страниц рисунков Гойя.

У Зины уже явно обнаружилось то, что характерно для многих сейчас в Ленинграде – распад личности. Я долго не мог прийти в себя от их визита. А 30 января уже наступила развязка, – Евгений же сейчас находится в больнице и, надеюсь, будет спасен, – хотя без Зины он уже все равно погиб для нас как научный работник, – конечно, не всецело, – но в основном – да! Крупных работ от него мы не получим. Поэтому-то я считаю гибель Зины особенно ощутимой для нашей науки. Вам покажется странным, но я (и так же думает Анна Михайловна[49]) полагаю, что для сов<етско>й фольклористики смерть Зины – больший даже урон, чем смерть Ник<олая> Петр<овича>. Как-нибудь потом я разовью Вам подробнее свою мысль. Конечно, Н<иколай> П<етрович> еще очень много бы написал: дал бы ряд «указателей», – вероятно, написал бы обобщающую, сводную большую работу (м<ожет> б<ыть>, даже книгу) о русской сказке; дал бы действительно хороший учебник по фольклору, над к<ото>рым уже и начал по заданию Учпедгиза работать, но творческого обогащения сов<етска>я наука о фольклоре от него бы не получила. Все бы осталось по-прежнему стоять на своих местах, – тогда как Зина в своей работе о лирике совершенно по-новому, на огромном материале, сочетая огромную эрудицию музыковеда и прекрасное знание лит<ературно>го материала, шла новыми путями, толкнула на него <так!> Е<вгения> В<ладимировича> – и оба они вместе (гл<авным> образом, она) создавали превосходную, теперь без конца, работу.

В эти первые недели 1942 г. М. К. и Л. В. принимают, наконец, решение эвакуироваться. В феврале должен был уезжать ленинградский филфак, и М. К. с семьей числился в списке эвакуируемых. Но произошло непредвиденное: тяжело заболела Л. В. 25 февраля М. К. рассказывал Вере Юрьевне:

За январь–февраль это, кажется, четвертое письмо. Возможно, что Вы получите их в разном порядке, не соответствующем хронологии.

За это время у меня многое изменилось. Тяжело заболела Лидия Владимировна. 15‑го числа, как раз в день ее рождения, смерть уже стояла над ее изголовьем. Я никогда не забуду этого дня и последующих. Ее болезнь – острое желудочное заболевание (не то гемоколит, не то дизентерия) – сопровождалась сильнейшим инфекционным психозом, я же, не понимая еще причины его, думал уже, что она навсегда лишилась рассудка, что ее светлый ум потускнел навеки.

Неделя ее болезни – теперь она понемногу выздоравливает и находится в больнице в условиях не очень благоприятных (хотя и лучших по сравнению с другими аналогичными учреждениями: по кр<айней> мере, там, где она находится, круглый день – свет, действует водопровод и тепло), – меня совершенно выбила из сил. Сердце плохо работает, ноги отказываются служить, – сегодня меня из Ак<адемии> Наук привели под руку. Боюсь, что однажды упаду на улице – и повторится история Ник<олая> Петровича[50].

В ближайшие два-три дня уезжает Университет. Сравнительно в хороших условиях. Via – Saratow![51] Мы должны были уезжать вместе. Сейчас, конечно, и речи не может быть о поездке. Вообще, будущее начинает меня страшить. Если б Вы сейчас встретили меня на улице, едва ли бы узнали в старике, с трудом передвигающем ноги, вашего майского собеседника.

Да и встретимся ли мы еще? <…>

P. S. Писал ли я Вам, что Университет выдвинул мою книгу на Сталинскую премию?

P. S. У нас опять тяжелые утраты: скончались Вас<илий> Вас<ильевич> Гиппиус и В. Л. Комарович. Это значит, что мы не увидим замечательной книги о Гоголе, к<ото>рая более чем на половину была уже готова, и интереснейшего исследования о летописях (Комарович).

К марту 1942 г. силы были полностью исчерпаны. Спокойствие и бодрость духа, не покидавшие М. К. в течение зимних месяцев, сменяются усталостью и апатией. В письме к В. М. и Т. Н. Жирмунским от 1 марта 1942 г. он признавался:

Сейчас мне особенно грустно и тяжело. Мы очень тяжело переживали свою невозможность отъезда. <…> Пока оставался на месте весь коллектив Университета, было легче. Уезжают все в Саратов (все наши ориентируются на Унив<ерсите>т, проявивший максимум внимания и заботы о людях, а не на Академию, отношение к<ото>рой к сотрудникам стало еще более циничным). <…>

Хотел ехать и я, но за несколько дней до отъезда тяжело заболела Лид<ия> Влад<имировна>; несколько дней над ней веяла смерть, – спасти ее удалось, но отъезд стал невозможен, – и главное, мы остались в полном одиночестве, без друзей, без перспектив. Остались и Мар<ия> Лаз<аревна> с Иос<ифом> Моис<еевичем>[52], т<ак> к<ак> они не могут тронуться из‑за состояния здоровья Розы Нох<имовны>[53]. Иос<иф> Моис<еевич> очень плох; на Марию Лазаревну страшно смотреть. Впрочем, и меня вы не узнаете, если б случилось так, что где-либо когда-либо мы встретились бы неожиданно на улице. <…>

До сих пор я все время был очень бодр, – и как ни тяжелы и суровы наши ленинградские условия, старался урвать время от хозяйств<енных> забот для работы – дорабатывал свою книгу (Унив<ерситет> выдвинул ее, вместе с книгой Мих<аила> Павл<овича>[54], на Сталинскую премию – тебе, конечно, как одному из первых авторов этой идеи особенно приятно это слышать. Но, само собой, книга попадет в руки Павлу Ивановичу[55], и он примет все меры, чтоб ее загубить: мы же здесь даже и знать ничего не будем о судьбах наших работ – впрочем, М<ихаил> Пав<лович> уже уезжает[56]). <…>

То, что мы сейчас пережили (а это еще далеко не конец), бесследно не проходит, и самое страшное, что приходится наблюдать сейчас, – это распад психики у людей, – этого как будто я избежал, – но просто тают физические силы, тает здоровье (ведь мне как-никак 54 года), и долго державшаяся моя бодрость, уверенность начинают мне изменять. Как хорошо, мои дорогие любимые друзья, что вы успели уехать…

Это письмо было написано, видимо, еще на улице Герцена. Через несколько дней, отдав ребенка на попечение родителям Л. В., оба переезжают в стационар для больных и гибнущих от голода работников науки и культуры. Таких стационеров открылось в то время несколько. Об одном из них (при ленинградском Доме