Читать книгу - "11 звезд Таганки - Михаил Александрович Захарчук"

Любимов сам по себе – необразованный режиссер. Он из актеров – сладких, симпатичных, более-менее успешных, среднего таланта. Любимов необразован в области живописи, изобразительного искусства – все нахватано на уровне интуиции. Он не музыкальный человек, нет слуха. В области литературы тоже скорее нахватанный, чем начитанный. В поэзии наивен: по Любимову, читать стихи надо по знакам препинания – ему так кто-то сказал. Вот составные. А дальше начинается магия. Он собирает спектакль, слышит всех, превращает сделанное кем-то в нечто другое. Потом вдруг мы въезжаем в период, когда он никого не слушает, а начинает освещать, редактировать, резать, собирать, сочинять, перестраивать и фиксировать. Дальше – генеральная репетиция. Ему кажется, что это провал, а приходят зрители – триумф.

В 1983-м Любимов по своим творческим делам был в Лондоне. И вот 2 сентября советские летчики сбили корейский самолет с 269 пассажирами. Любимов дал газете "Таймс" интервью, которое крайне не понравилось нашим властям. Посольские пришли в Лондоне на премьеру "Преступления и наказания", и Филатов, советский дипломат, сказал Любимову: "Преступление вы уже совершили – за наказанием поезжайте в Москву". Услышав эти слова, Любимов попросил защиты и остался на Западе. Иначе, подозревал Любимов, с ним могут сделать в СССР то же самое, что и с академиком Сахаровым. Последний спектакль любимовской эпохи "Товарищ, верь" состоялся 19 апреля 1984 года, а назавтра была назначена встреча с начальством. На 10 часов мы назначаем свое собрание. Мы – это Губенко, Золотухин, я. Обращаемся ко всем: "Театр должен жить. Любимов – там, он не хочет оставаться там. У нас есть шанс его вернуть. Поэтому ни слова, враждебного Эфросу. Договорились?" – "Договорились". Вдруг один актер говорит: "А я все равно скажу, что эта эпоха – говно!" – "Делай что хочешь, но помни, что ты – с коллективом". Началось представление, начальство очень хмурилось, потому что ни одного аплодисмента, никто не встал. Забегая вперед, скажу, что Эфрос был потрясен тем, что мы совершенно не похожи на актеров, что мы – команда. Он-то думал, что мы – марионетки, что Любимов работал хлыстом. После выступления начальства и представления: "Вопросы есть? Вопросов нет", все обрадовались. И тут Медведев говорит: "Я хочу сказать". – "Слово народному артисту…" Тот встал: "Я хочу сказать, что сегодня – похороны театра". Тишина. Потом Маша Полицеймако: "Анатолий Васильевич, вас так любил Юрий Петрович, без преувеличений он вас спасал, когда вас гнали из Ленкома. Как вы могли прийти?" Встал Эфрос: "Я очень уважаю Юрия Петровича. Что делать – так произошло. Пройдет время, и вы поймете, что все было к лучшему". Опять кто-то (кажется, Таня Жукова) говорит: "Я помню, как мы работали с вами в "Вишневом саде". Сейчас вы говорите, что так произошло, а это – страшная беда".

На меня начинают смотреть мои товарищи, по какому-то товарищескому закону я должен был что-то сказать. И я в своем дурацком духе говорю: "А мне кажется, что все всё понимают. Мы взрослые люди и понимаем, что все шло так, как должно было идти у людей типа Анатолия Васильевича. Перед тем, как прийти в театр, он позвонил Боровскому, поговорил с Демидовой, поговорил со мной, поговорил с теми, кого он хорошо знает, и сказал: "Ребята, у меня на Бронной неважно идет, у вас тоже неважно идет – давайте поработаем, тем более начальство этого хочет". Это первое. Во-вторых, мы знаем, что хорошо, что плохо, мы знаем, какая разница между Иешуа и Иудой". (Ночью по "Голосу Америки" было сказано, что ведущий артист театра на Таганке назвал Эфроса Иудой). Эфрос после меня берет слово: "Я понимаю, Веня, что ты имеешь в виду. Я действительно должен был бы поговорить с теми, с кем я в хороших отношениях, – с Аллой Демидовой, с Давидом и с тобой. Но я – другой человек. И поверьте, так будет лучше. Вопросов нет?" – "Нет". Разошлись. И Эфрос на следующий день потребовал, чтобы меня исключили из художественного совета. Медведева выгнали из театра. Прошло два месяца жизни при Эфросе, и я увидел, что артисты, с которыми мы договорились, что будем терпеть его ради Любимова (нас вызвали и объяснили, что выступления за Любимова имеют политический характер), приспосабливаются к новой власти и начинают вести себя с Эфросом, как с любимым отцом. А подхалимаж начался всего через неделю. Тем подлее, конечно, фраза Виктора Розова, что Таганка его, Эфроса, убила. Таганка стелилась перед Эфросом.

Заманчивость Эфроса на первых разборах была очевидна. Его первый спектакль, который он поставил, придя на Таганку, был "На дне". Нарочно не придумаешь: так наложились события за кулисами на то, что происходило на сцене. Мы играли окончание своей жизни. И я это играл, и Ваня Бортник. Политика первого периода у Эфроса была довольно жесткой. Нам запретили все выезды, меня лишили всех видов заработка. Только детский театр меня спас, ставили мою пьесу "Мы играем Маяковского". Ну, мы с Галей (Галина Аксенова – режиссер, педагог, жена В. Смехова – М.З.) намеревались уехать куда-нибудь в Тулу учителями. Тогда я написал две работы про все это. Одна называлась "Тартюф, или Обманщик". Там изложены факты, но с сарказмом, диким, безумным, за который мне сегодня стыдно. Но тогда пришедшие на Таганку казались мне победителями: Оля Яковлева, любимая актриса Эфроса, швыряла в меня туфлями. Оля, моя подруга, с которой я делал на втором или третьем курсе студенческие работы. На Таганку она пришла как враг. А им казалось, что это мы враги. Что же до Любимова, то он был просто потрясен, что именно Эфрос согласился принять его театр.

В апреле 1984-го на Таганке сменилась власть, и тогда же любимовскому театру исполнилось 20 лет. Сначала собирались отмечать юбилей в театре – капустник, "Добрый человек", гости. Потом отменили капустник. Потом – спектакль. Выяснилось, что и гостей нельзя. Просто предложили на репетиции выпить по бокалу шампанского, лучше – по чашке чаю с пирожными. Наконец, на доске вывесили: в театре в дни юбилея, 22 и 23 апреля, – выходные. Театр опечатывают. А накануне меня позвали в парторганизацию, хотя я не член партии. Они все сидят, мои товарищи, члены партбюро. Разговариваем. Я поначалу выламываюсь, потому что не понимаю их фальшивого тона. После незабываемой фразы: "Вы хотите сказать, что вы – патриот, а мы все – не патриоты?" – я сорвался: "Есть разные формы патриотизма. Вы – на словах, а я могу себя сжечь за то, что люблю этот