Читать книгу - "11 звезд Таганки - Михаил Александрович Захарчук"

как летит время. Я тебя помню, кажись, капитаном» – «Бери ниже – старлеем». Мы тогда славно пообщались. Сообщил я Вене, что пишу повесть о Высоцком. И встретил доброе понимание человека, на счету которого несколько десятков книг. Вообще Смехов самый плодовитый деятель «Таганки».

Наконец в у нас с Веней есть общий друг – Борька Шестаков, – живущий сейчас в Венгрии. Сам Смехов тоже постоянно обитает вне пределов России. Иначе бы я его всенепременно разыскал и взял живое интервью для этой книги. Однако придётся обойтись уже опубликованными рассуждениями артиста. Итак, монолог Вениамина Борисовича Смехова под условным названием «Моя Таганка».

«Когда к нам в Театр драмы и комедии в 1964 году пришел Юрий Петрович Любимов, он составил группу актеров и в "Добром человеке" поручил мне роль Третьего бога. И это уже был третий случай, когда мне хотелось уйти из театра, ибо – что такое Третий бог? До этого меня выгнал из Щукинского училища мой учитель Владимир Этуш. Потом я мучился в театре города Куйбышева и сбежал оттуда. А третий раз – московский Театр драмы и комедии, который оказался еще хуже, чем Куйбышев. После Куйбышева я тыркался в Москве в разные театры. Одна знакомая посоветовала: «Иди в Театр драмы и комедии – театр плохой, но зато там есть хорошие актеры. Перезимуешь, а там видно будет». Театр доморощенный, публики никакой. Но актеров действительно встретил замечательных. К концу первого сезона появился Петр Фоменко – и я задержался.

В это время в стране уже что-то менялось. Руководство СССР обратило внимание, что Ромео и Джульетту у нас, в основном, играли люди за 70. Имелся приказ о расформировании театра, нас смотрели разные комиссии. И тут любимовская компания с "Добрым человеком из Сезуана" въехала к нам. Началась знаменитая Таганка. Но я – только Третий бог. Потом вывесили объявление, что планируется экспериментальный спектакль под названием "Антимиры" по стихам Вознесенского. Все желающие могут прийти на репетиции. Но вызываются лишь Губенко, Золотухин, Высоцкий. Любимов возмущается: "Что за активность в этом театре? Я вывесил объявление – хоть бы один записался".

В ноябре Любимов услышал от меня на репетиции "10 дней": "Вы всех желающих приглашаете на репетиции "Антимиров", но при этом вызываете только избранных вами". Любимов вскинулся: "Где это написано?" И тут же стал ругать директора и завлита – они всегда были готовы для битья. И в этот же день на доске объявлений карандашом была начертана снизу моя фамилия. С этого, собственно, началась везуха, которую нельзя было запрограммировать. Я был активен, стихи вызывали во мне именно актерский зуд. Когда вышли "Антимиры", мы были именинниками. Наша сцена с Высоцким, где он играл циника, а я, пародируя его, изображал советского оптимиста, была одной из лучших. Это было сделано очень студийно, я бы сказал, очень студенчески – в разных углах театра репетировались разные куски. А Любимов собирал, освещал, уже тогда полюбив электричество в прямом и переносном смыслах. А режиссером был Фоменко. В "Антимирах" были еще какие-то лидерские моменты. У Высоцкого – "Ода сплетникам", у Демидовой – монолог Мерлин Монро. Вот это и было – из ничего сделать театр. И все длилось ровно столько, сколько жила легендарная Таганка, – 5–6 лет. Я говорю об уникальной Таганке. Потом мог появиться какой-то замечательный спектакль, а тут все подряд были замечательными. В одну из передач на телевидении "Театр моей памяти" я вытащил Окуджаву. Случился пятнадцатиминутный, один из последних, разговор с Булатом. Я был уверен, что имею дело с другом и поклонником Таганки, членом худсовета, заставлявшим нас говорить ему "ты" именно потому, что мы все – как бы одной крови. И вдруг Булат мне сказал: "А ты думаешь, мне так нравились ваши спектакли? Нет, Веня, я "Современник" любил". Для нас, актеров Любимова, "Современник" – это все то, что до нас; Товстоногов – просто таировский эпигон; Ефремов вообще не режиссер, хотя артист-то очень хороший; а оригинален один Эфрос. Спрашиваю Окуджаву: "За что же ты любил нас?" Отвечает: "Как клуб порядочных людей".

Помню вечер, когда у нас в театре сидели всякие академики, физики-химики офигенные и говорили, что избрали нас своими кумирами. Я спрашиваю: "Почему вам так понравилась Таганка?" Я-то ее все время изнутри ощущал как самодеятельность, потому что Любимов – да, колосс, а в остальном у нас много переборов. И вдруг слышу в ответ: "В театр ходить скучно, потому что там работают по старому расписанию реализма. А Таганка – это очень новая информация, в которой много и от реализма, и от авангарда, и от того-сего, – словом, нечто свежее". Хотя… Где-то в 1967 году смотрел я "104 страницы про любовь" Радзинского у Эфроса и ужасно гневался на зрителей. Выходят после спектакля и говорят: "Ну, актеры с Таганки – это театр, а тут что?" Я разворачиваюсь и гневно возражаю: "Если у вас в кармане три хорошие монеты, почему вы выбрасываете одну? Вы же будете беднее". То есть Ефремов, Эфрос, Любимов – такое триединство было короткое время на высоте.

… Для Любимова очень важно было соавторство. Импульсы он получал от своих авторитетов. Это – близкие ему люди вне и внутри театра. Часто художники, скульпторы – все, кого он звал, – работали бесплатно: для него было не жалко. Когда задумывался спектакль "Десять дней, которые потрясли мир" по книге Джона Рида, он обратился ко всем, кто умеет что-нибудь делать – кувыркаться, танцевать, режиссировать, сочинять. Были использованы и мои пристрастия – словесничество, литературность и страсть к режиссуре. Музыку писали Хмельницкий и Васильев, к ним присоединился Высоцкий. Потом нашлись свои певцы, гитаристы. И это делалось без всякой мысли об авторстве: все шло в один котел.

Когда читаешь о других главных режиссерах, понимаешь, что он – в ряду диктаторов (я это называю – единственная форма узаконенной монархии). А иногда кажется, что он – предатель. Любимов – абсолютно непонятный человек, но вызывающий так много килограммов благодарностей, что все остальное измеряется в граммах. То, что он делал, освящено театральной историей, спецификой театра, и слова "предательство", "обман" разбиваются, как только ты вспоминаешь, что он успел сделать, как много сотворил настоящего. Однако в чем он неизменен, так это в отсутствии благодарности. К актерам, к соавторам. Ну, да, читайте все его интервью. Режиссер Андрей Смирнов мне рассказывал, что снимал к 85-летию Любимова фильм и объяснял ему, какой он, Любимов, гений, вернее, как ему повезло работать с такими соавторами, как Боровский, Шостакович. Ответ сегодняшнего Любимова (дай