Читать книгу - "Наши за границей - Николай Александрович Лейкин"

Она несколько раз принималась их рассматривать, поднимая к свету лампы, устроенной в потолке вагона, а коммивояжер, покручивая свои черненькие усики, продолжал расхваливать проданный товар.

– Эти кружева – знаменитые Шантильи[519], не подражание, а настоящие Шантильи, – бормотал он по-французски.

– Да, да, это Шантильи… Я вижу… я знаю… я понимаю… – отвечала Глафира Семеновна по-русски. – Мерси, монсье, боку мерси, – и она протянула ему руку.

Коммивояжер крепко пожал ее руку, стрельнул глазами, произнеся:

– Очень рад, что мог угодить русской даме. Русским я вообще симпатизирую, а от русских дам окончательно в восторге.

– Ах, какой любезный человек! – обратилась к мужу Глафира Семеновна. – To есть в высшей степени любезный, а мы его приняли за мошенника.

– Так-то оно так, а все-таки ты, Глаша, с ним не очень… – отвечал Николай Иванович.

А коммивояжер так и бормотал без умолку, так и пересыпал свой разговор любезностями, не заботясь о том, все ли понимает из его речей Глафира Семеновна. Мало-помалу он превратился в самого услужливого кавалера. Стоило только Глафире Семеновне облокотиться на свою подушку, как уже он бросался поправлять ей эту подушку, снял с веревочной плетенки один из своих маленьких кожаных баульчиков с образцами товаров и подставил ей под ноги вместо скамеечки. На какой-то станции, выглянув в окно, он купил несколько сочных груш и предложил их Глафире Семеновне. На одной из следующих станций явилась корзиночка с виноградом, которая была тоже предложена Глафире Семеновне. Благодарить ей тоже за любезность приходилось поминутно. Николай Иванович только и слышал слова «мерси, монсье», взглядывал на жену и, видя ее улыбку, обращенную к коммивояжеру, начинал уже недружелюбно коситься.

Часу в двенадцатом ночи Глафира Семеновна спросила мужа:

– А неужели мы так-таки нигде и не поужинаем? Я начинаю хотеть есть.

– Ничего не знаю, матушка, ничего не знаю. Спроси об этом своего француза, – отвечал он раздраженно.

– Уж и своего! – обиделась Глафира Семеновна. – Почему же он мой?

– Да конечно же твой. Ты его привадила. А мне даже противно смотреть, как ты с ним миндальничаешь. Приказчишка какой-то французский, а ты перед ним так и строишь разные улыбки.

– Что ж, мне язык ему показывать, что ли! Должна же я его поблагодарить за его любезность.

– Всего нужно в меру, в меру, – наставительно произнес Николай Иванович.

– А вот не хочу в меру. Нарочно же, назло вам буду с ним любезничать. Даже сейчас спрошу его, можно ли будет где-нибудь поужинать. Дит муа, монсье… By не саве па, сюр кель статион он пе супе ожурдюи?[520] – обратилась она к французу.

– А, мадам, это очень трудно. Поезд бежит, почти нигде не останавливаясь, но я попробую… Я попробую, не может ли достать для вас кондуктор чего-нибудь холодного в станционном буфете, где мы хоть остановимся на три минуты. Сыру, холодного мяса и вина.

– Мерси, монсье, мерси, – поблагодарила она француза и тотчас же передала его слова мужу.

– Пусть уж для тебя ужин достает, а для меня не надо. Я сыт.

– Еще бы тебе не быть сыту со вчерашнего перепоя. Тут у кого хочешь раньше как дня через три настоящий аппетит не явится.

– Ну нечего тут попрекать. Молчи.

– Не стану я молчать.

– Ну так обнимайся с приказчичишкой, а меня оставь в покое.

– Дурак! Ревнивый дурак!

– От дуры слышу.

Между супругами начиналась размолвка. Француз коммивояжер удивленно глядел на них во все глаза. Он по тону разговора понял, в чем дело, и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимает ли ее муж по-французски, начал говорить:

– Ох уж эти мужья! Мужья ужасные люди! Ваш супруг, кажется, сердится, что я, предложив вам товар, ввел его в издержки. О, о, мужья не ценят своих жен! Настоящая любовь только до брака. Это проповедуется во всех романах. Как только женщина делается женой, муж перестает ее любить и становится подчас невыносим. Правду я говорю?

Все это было, разумеется, сказано по-французски, но Глафира Семеновна поняла приблизительно смысл сказанного и отвечала:

– Вуй, монсье.

В речи француза Николай Иванович услыхал несколько раз повторенное слово «l’amour». Он знал, что «l’amour» значит «любовь», вспыхнул и заговорил:

– Туда же еще, мерзавец, смеет о любви говорить с замужней женщиной! Лямур, лямур… Скажи ему, чтоб он свою лямур бросил, а то я его заставлю замолчать по-свойски!

Глафира Семеновна тоже вспыхнула.

– Ты, кажется, прямо лезешь на скандал, – сказала она. – Не понимаешь языка и хочешь срамиться. Про любовь он говорил совсем в другом смысле.

– В каком бы там смысле ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь с моей женой говорить не позволю, так ты и знай.

– Он говорил про любовь мужа к жене.

– Не смеет он говорить про это при мне! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да чего ты кричишь-то! Чего ты скандалишь!

– Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядом и сиди тут. Не желаю я, чтобы ты с ним разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.

Николай Иванович выдернул из-за спины жены ее подушку и переложил ее на свой диван. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересела к мужу.

Француз понял, что между супругами происходит ссора, и умолк, но, когда поезд остановился на какой-то станции, он, помня, что обещал добыть чего-нибудь поесть для русской дамы, быстро выскочил из вагона и через минуту, снова вскочив в вагон, сказал Глафире Семеновне:

– Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose manger et е boire[521].

Поезд тронулся, и на ходу его в окне вагона появилось кепи кондуктора. Он опустил стекло и протянул в открытое окно сначала завернутые в бумагу сандвичи, а затем бутылку вина и стакан.

– S’il vous plaît[522], madame, – сказал коммивояжер с легким поклоном, указывая на кондуктора.

– Не надо! Ничего не надо! – сердито замахал было руками Николай Иванович, но Глафира Семеновна перебила его:

– Как не надо? Вы, кажется, хотите меня морить голодом? Я есть хочу. – И она, взяв от кондуктора бутылку и закуски, спросила: – Комбьян?

– Trois francs[523], madame, – дал тот ответ.

– Пренэ катр франк. Се пур буар[524].

Слезы так и душили ее. Нужно было поблагодарить коммивояжера за его хлопоты. Она собралась с духом и, не выставляя лица своего, проговорила:

– Мерси, монсье.

Николай Иванович хмурился и молчал, но наконец произнес, обратясь к жене:

– Ешь же, коли просила.

Ответа не последовало. Уткнувшись в подушку, Глафира Семеновна плакала.

– Ну ты не будешь есть, так я вина выпью, – сказал Николай Иванович и, налив себе из