Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

«Сильно. Их как стены крушили. А что ты хочешь? Это же черногорцы, с пистолетами. Их не пробьешь ничем. Они ведь,– вновь смеется он, вспоминая уже раз раздававшуюся фразу,– они ведь и убить могут». Он и сам замечает, что одна и та же фраза идет и на то, чтобы отделить русских от сербов, и на то, чтобы примкнуть сербов к русским: ведь эти пытаемые черногорцы, друзья моего деда, были сталинисты, из двух Иосифов, Тито и Сталина, вставшие на сторону того, что сидел в Кремле.

Сходство и различие. Прозападные сербы и их восточный коммунизм. Коммунистическая Россия и ее озападниваемый восток. Одно и то же, как в каком-то фокусе, сближает и отталкивает нас. Они – наши горные русские, «помесь русских и чеченцев», как сказала уже в Москве выслушавшая меня поэтесса.

39. Корни

Горные – значит, возвышенные. Горные – значит, ставящие вертикальную родовую, очищенную связь выше поперечных связей знакомства, коммерции и гражданства. Говорить, скажем, у них «притчати», а вот «лес», скажем, «шума». Вроде незаметно, но это напрямую связывает вещи, у нас связанные только в высокой речи или в поэзии: «шум времени» – то же, что «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Не хотело ли бежать наше первое поэтическое «я», подписывавшееся «Пушкин», на «берега пустынных волн», в «широкошумные дубровы», буквально – по мосту поэтической строки, расположенной аккурат между лесом и шумом. Сербы еще говорят, а мы уже слышим поэзию, как если бы они сразу попадали туда, куда нас еще только должна привести поэтическая строка. Без всякого усилия их речь уже поэтична в отношении нашей: нам, чтобы добраться до поэтического смысла, надо еще долго соединять одно с другим. Не стоит включать вульгарную музыку нигилизма и говорить, что, скажем, сербская «шума» так же «стерто» для сербов, как для нас русский «лес». При внимательном взгляде видно, что русское слово, как поделка из общеславянского корня, своим обязательным оптическим условием ставит некое расстояние от себя самого. Что есть русский «лес», как не всего только первый темный очерк, первый густой ряд дерев, видный глазу на расстоянии,– от поля или деревни? В такой лес как на горизонт – попасть невозможно, он сам от себя вдали. Шума, сократив расстояние до кратчайшего, погружает слово в самый центр, в самую сердцевину восприятия. В ней происходит событие «леса с человеком», они переплетены в самом корне, и человек вплотную окружен вещью, всею ее мощью, точно вступает с нею в какие-то любовные близкие отношения. Смысл укореняется внутри человека, возникает ощущение некоего архаического «первоназывания» вещи, когда человек использует сам себя в качестве первого инструмента опыта. Этот смысл и есть высокий смысл, потому что в нем проявляется не обыденное, утилитарное использование, а то, каким образом вся вещь раскрывается человеку, становясь средой его обитания, его личной тайной. Такие вещи русские, соответственно, скрывают. Они ставят «лес», пряча вещий «шум», и «лес» стоит как молчаливая армия, как волшебное зеркало, как забор, не впускающий вовнутрь. Это не просто разные языки, это разное отношение к корню личного опыта. Каждое русское слово – как отражение, запрет, отсекающая линия, непреодолимое расстояние. Сербское – знак попадания, пребывания внутри. И если наши новые языки – это некие правила зрения, оптические устройства, кружащие как бы над общими, одними и теми же корнями и наводящие на них резкость, то сербы явно скрывают гораздо меньше из славянских тайн. Мы явно делали разный выбор для того, чтобы обозначить одни и те же вещи. Но если даже выбор был и схожий, то память о сути первоназывания, о корне, о событии, стоящем за ним, сербами держится гораздо надежнее.

40. Врач

У сербов – «врач» означает «колдун». Об этом вскользь отец сообщает мне в первый же день приезда. Я в самом деле слышу сходство «врача» и «ворона» – через «врана», с его мертвой и живой водой, и подозреваю, что между ними должна быть какая-то волшебная, колдовская связь. Но ее нет на русском, нам этого колдуна неоткуда взять. «Врач» – это белые палаты, страх, ожидание, коридоры. Что слышится в «идти к врачу»? Брать такси, далеко, скорее, скорая помощь, голые стены палаты, халат, расписание посещений, дурная бесконечность дней. Чехов – вот кто такой врач, мутная даль болезни, из которой больному возврата не предвидится. Я забегу вперед, прямо сюда, где пишу, к старому синему, обычно далеко засовываемому за ненадобностью сербо-хорватскому словарю. Он – с тех пор, как моя мама еще собиралась ехать в Югославию за моим папой, но так и не поехала. Нахожу: враhати. Да, все точно, – не бесполезный дубликат «врачевать», ничего не объясняющий во «враче», но новое значение – «возвращать», «вертать». «Врач» – это «вертун», тот, кто своими «приворотами» да «заговорами» разворачивает, возвращает человека из тех далеких мест, куда заводит болезнь: от самых «врат» смерти.

Почему? Да потому, что «врач» – сам сказочное существо. Как и больной в бреду, врач оставляет свое тело за порогом лечения, он магически следует за заплутавшим, заболевшим человеком, влетает, как «ворон», в то внутреннее пространство, в тот темный лес, куда человек попал. Этот лес не может не быть «шумой»: это шум крови, шум звуков, говоров, вещих голосов, окружающих больного. А боль больного говорит об утрате, о тоске по какой-то важнейшей, жизненной части, человеку недостающей. Возвращая ее, человек возвращает себе самого себя; отсюда обратимая связь «ворона»-вора, «вороны»-воровки, ворующих золото, и – «ворона»-врача, медицинской вороны в шапочке, которую в детстве все видели в уголке Дурова. Эта утрата не лишь во внешнем пространстве – вылеченный орган, внутри – это некое до сего времени запретное знание. И может быть, что «укравший», выступивший как «враг», на деле просто заставил тебя обрести то, что ты не решился бы получить без него, центральное знание, без которого жизнь твоя – лишь долгая болезнь. Вот почему у ворона и есть две воды, мертвая и живая. Так сплетаются слова корнями – в некий единый сказ, узор, мифологию: однокоренные слова друг с другом, а разнокоренные – между собой, настраиваясь друг по другу, точно музыкальные инструменты, чтобы подходить в общее повествование, говорящее о самом главном, священном для человека опыте.

Все это размышление, конечно, не очень состоятельно с научной точки зрения. Это заметит любой славист. Поскольку «врач» (врачь) происходит от «врати», «ворчати» – заговаривать, колдовать. И в любом словаре этимологий от Фасмера до Черных скажут вам, что никакого отношения врач не имеет