Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

на этой земле и будет в каждом сербе, которому для того, чтобы говорить правду, достаточно только «приЧЧати», говорить на своем языке, тем самым и входя в круг священного. Интересно, что хорваты сейчас именно для демаркации с сербами изобретают новые слова и формы, изменяют язык. В каком-то смысле из всех христиан сербы и есть самые близкие к евреям с их книгами родов и притч, с их избранностью и пересчитанностью по головам, с их многовековым изгнанничеством, страданием и памятью о возвращении, и вечной, изустной, но твердо, как в книге, передаваемой связью живых и мертвых. Это особое, возвышенное, почти сказочное поэтическое место жизни благословенного народа, держащего в самом себе свои начала и концы, свою поверхность и свою глубину, который по сравнению с нами, говорящими на русском, все время говорит точно на каком-то особом церковном языке.

42. Эпос

Если каждый имеет доступ к центральному для человека опыту жизни и смерти, каждый есть полноправный индивид, входящий в круг священного, то каждый – царь. Стоит ли говорить, что в Сербии цари Черный Георгий и Милош не только были настоящие народные цари, но еще в XIX веке были безграмотны, не нуждаясь в закреплении норм языка, ибо и были самим языком. Они судили по совести и правде сердца, строили красивейшие церкви, а письменные законы считали парадоксально и туретчиной (ибо Турция – имперская и письменная держава – составила их первый законник), и западничеством (Австрия помогала Турции). Хотя это и не значит, что в Сербии не было письменности, – в XIV веке их законник был самым демократичным в Европе, ибо утверждал, что вне зависимости от звания и чина все равны перед законом.

Повторюсь, что по реформе, проведенной в XIX веке, именно письменность оказалась одновременно строжайше подчинена устной традиции, тому, как «люди говорят», а устная традиция подтвердила свой строгий, непререкаемый и лишь отсюда – памятно-письменный статус. Песни о царе Немани, князе Лазаре и поле Косовом, королевиче Марко до сих пор поются гуслярами, до сих пор идут состязания сказителей, и их аудитория всегда на слух, по количеству слогов, гласных, цезур (как утверждал Роман Якобсон), может отличить плохую песню от хорошей.

Гёте считал эпос сербов лучшим в Европе, перевел его на немецкий, но эпос перехлестнул и самого Гёте, оставив немецкого просветителя в его чудесном XVIII столетии, и продолжился новыми песнями о недавних событиях в Хорватии и Боснии, о славном гайдуке Радоване Караджиче, скрывающемся в лесах и разыскиваемом Гаагой, об американских бомбежках. Нужно ли говорить, что сербский не утрачивает отсутствующую в русском бытийную, а на наш слух – церковную связку «есть»: «Я си срб», как если бы он уже был там, куда «русский» еще стремится попасть, становясь самостоятельной единицей, ядром власти, царем, поэтом. В царском, смысловом месте Сербии стоят «все», и всякий в нем – царь, всякий – поэт, жрец, врач.

43. Обвинение русских властей

Конечно, в бесплотности русской речи можно обвинить власть. У русских, вырванных с корнем, ослаблено чувство рода, ибо они изначально были отданы под далекую власть единого царя, который мог легко стирать всякую память о них из книг судеб. О таких вещах, которыми сербы говорят прямо, русские рассказывают лишь в сказках (кто ж не знает про ворона и воронят и мертвую и живую воду). Мы не говорим на слышимом в глубину языке: мы движемся, как и европейцы, вне священного, вдоль слов по поверхности, наш язык – как за зеркалом. Он давно отдан истории, отражению, и наши слова, хранящие самый главный, прямой, сакральный опыт, давно темны для нас, мы не можем попасть в то, что сами же и говорим. Наш «врач» не лечит, наши слезы не «плачут». Только в сказках сохраняется чувство глубокого равенства слова и его корня, царя красна-солнышка и круглого деревенского дурачка. Быть может, строго говоря, разница между нами и есть в том, что у сербов, в конце концов, присутствует некая форма архаичной военной демократии, где в истории своим телом, своей речью участвует каждый, каждому индивидуально она дает в себе место, он в нее зачислен уже принадлежностью к роду. У нас же – глубокая монархия, где история есть летопись, построенная вокруг правления одного и записанная одним, а жизнь есть всегда тайная и сокровенная жизнь только Одного. Все остальные – при нем, и нет у них своей воли.

Так, при Сталине (как при Иване Грозном, как при Петре, при всех модернизаторах русской жизни) имена пропавших людей стирались из книг, их лица вырезались из фотографий (у нас дома был целый альбом с такими отрезанными головами). В пробелах как бы оставлялся великий Никто, занимающий главное царское место и который мог подставить в отсутствующую голову – любое лицо. А при Тито, запретившем имя моего деда и так до конца и не отменившем ему угрозу расстрела, весь его род, род Вассовичей, куда Голубовичи входят как составная часть племени, хранил и помнил его историю. Ведь дед был заметный человек, и корень рода сам собой держал на себе эту замету. «А, Радоня Голубович, это тот Радоня, который…» (и далее по списку). Так говорили моему отцу, и имя, не запятнавшее себя ничем в глазах рода, прокладывало или открывало сыну полузаросшую тропу отца назад. Потому что в сербский «пробел» на место отрезанной головы может встать только сын или внук, и никто другой.

44. Оправдание русского языка

Однако вряд ли здесь дело в злой воле центральной власти. У самого русского народа речь разыгрывается на удаляющихся, скрывающихся на огромном расстоянии выборах корня. И потому немудрено, что попасть в эту речь теперь можно лишь в удаленных местах (скажем, на севере), которые сами как будто извещены о своей дали, о своей окраинности, факультативности и никогда не станут ничем центральным. Туда, на окраины, в деревни, удаленные от регионов письменности, этой помощницы централизации, некоторые особенно тоскующие люди ездят послушать народную и родовую речь, как чудесную, заповедную музыку. Но это лишь подтверждает старый завет: правду слушать можно лишь в тишине, вне мира, вне цивилизации и ее нужд, вне тех мест, где эту правду можно во всеуслышание объявить. Только та, далекая, легкая, малая жизнь течет правильно, ясно, в соответствии со своими именами, еще более тайными, чем даже сербские. Вот если, скажем, прослушать наоборот, что дает нам знание о том, что сам «шум» и есть «лес»? А то и дает, что