Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

неважности человеческих подробностей и маленьких частностей, встающих у него на пути. Танк неотвратим, как судьба. Эта мысль о власти одного человеческого тела над тысячами, при максимуме сокращения разделяющего их расстояния,– еще и мысль о чудовищной выработке того тела, которое сидит в машине, об огненной жертве, приносимой танкистом. Танк, самолет, бронетранспортер – это железное, почти гранитное архитектурное сооружение, статуя-колосс из тех, что стоят в Пушкинском музее,– шахматная фигура, обладающая сферой влияния, полями поражения, это памятник одному и тысячам. Будучи памятником, каждый из них есть бесконечно усиленная скорбь человека, траурно опустошающая мир, и весь мир вокруг стелется как одно просматриваемое огромное поле. Между танками, крейсерами, минометами в сферах их влияния живет «население». Таким оружием и создавалось все советское пространство. Подвластной этому оружию была и вся советская оптика: вплоть до быта, который весь напоминал тот неудобный стул в танке 13-го года, а желтоватый свет – свет, сочащийся вовнутрь машины из тонкой щелки. И пока все люди были рядом с танками, эта мысль, эта скорбь, эта сила обладала величием.

Эта скорбь теперь свернулась, ее памятники покрашены зеленой краской, население разбрелось, и место скорби заступило депрессивное виртуальное многоцветие. «Мы» оказались вытеснены из поля мирового, не держим в нем позиции, ибо мировая мысль, найдя новые ресурсы, поменяла свою природу: у нее – новое оружие, и она подразумевает новый тип власти, новый тип контроля над пространством.

Разве не заметила я на пути к крепости чистенький, пристроенный к стенам теннисный корт? Среди громоздкого крашеного оружия корт смотрится ироничной постструктуралистской насмешкой. Если все, что есть у этих древних стен,– символ власти, то, значит, новая власть не нуждается в механистических символах насилия. Их время прошло, как прошли Советский Союз и Югославия. Корт говорит о том, что власть и политика – теперь скорее спорт, искусство точечных ударов, за которыми стоят мощнейшие, далеко летящие средства, с высоты которых земля – всего лишь небольшая теннисная площадка. Эти средства невидимы, единственный способ их различить: через некоторое поблескивание, характерное для продуктов высокого дизайна. Не нужны уже ни карты, ни вычисление масштабов, достаточно хороших очков. Никто ведь не будет устраивать танкового сражения на теннисной площадке. Снова изменился масштаб мира. Это я узнаю еще до всякого чтения Поля Вирилио, чья «информационная бомба» попадет мне в руки после приезда в Москву. «Скоро, – точно вторит Вирилио Саша, – вам американцы будут рассказывать, что это они спасли вас во время Курской битвы», говоря тем самым о новом, совсем ином виде оружия – информации, которая содержит совсем иной способ проникновения в сознание, чем коммунистическая «идея».

29. В кафе

Саша воевал все последние десять лет. Он последний охранник Милошевича, как объяснил мне отец; когда все разбежались и Милошевича сдавали, Саша был последним, кто не ушел, кто вел переговоры об условиях сдачи, сохраняя верность тому, кому обещал свою верность. Он большой, светлый, немного грузный, с огромными, воловьими серыми глазами и как бы сонным лицом, в котором чувствуется возможность очень быстрой реакции.

Он привел меня в кафе возле крепости. Стойка бара располагается вокруг ствола толстенного, могучего дерева. Маленькие зонтики со столиками отчасти расположились под кроной, отчасти – на фоне ее, как шумящего в отдалении занавеса. Очень услужливый официант приносит нам маленькие чашечки турецкого кофе. В этом месте «советского» почти нет. Странно, но только что, дав мне вглядеться как в пропасть в само «советское», Саша сам как-то странно пересиливает его.

Мы сидим над всем Белградом. Город расстилается, как огромная долина, со своими возвышениями и низинами, двумя реками. Вниз от нас идут-спускаются лестницы серого камня, густо увитые плющом, череда красных черепичных крыш, утопающих в листве, над нами большое преддождевое небо и шумящая крона деревьев. «Советское» со своими темными памятниками оставлено позади. Все сфокусировалось. Это – новое приветствие, совсем другой пейзаж, точно на портрете, обрамляющий позирующего натурщика, Сашу. Можно было бы даже сказать, что это – пейзаж прямой перспективы, но только наподобие тех ранних портретов возрождения, где лица спокойны и малообъемны, а пейзаж слегка условен и ненавязчиво символичен.

Мне все хочется представить его себе другим, тем, кто смог бы прожить свою мирную жизнь, жизнь без войны, когда его судьба принадлежала бы только ему. Он мог бы быть художником. Он умеет рисовать. «Ты никогда не хотел учиться?» – спрашиваю его я. «Учиться рисовать? Зачем. Это – дар Бога. Я умею рисовать, я рисую и дарю друзьям. Это то, что останется после меня».

30. Снова оружие

Он сидит спокойно и смотрит мне в глаза. Нет, он не дает мне уловить себя в силки мысли о личном успехе, в манок профессионального тщеславия, успешного товарооборота, взаимообмена с миром, который дробит и специализирует человека. Это не для него. Отказ от карьеры и авторства снимает вопрос о подвластности человека информационной обработке, отрицая сам принцип информации.

Саша не любит компьютер, не любит интернет: оба они, совсем в духе Жиля Делёза, понимаются им как новые «военные машины», оружие врага, проникающее в мозг, делающее тебя «американцем» раньше, чем ты успеваешь сообразить. И тот, кто пользуется этим оружием даже в целях установления истины, все равно играет на руку врагу, поскольку новейшая военная мысль действует прежде всего путем «американизации» пространств, вытягивая глубинное, коренное отношение к земле изнутри человека.

Нет, он не принадлежит прежней эпохе. С большим почтением говорит он о моей бабушке, как о советском варианте старого оружия, но сам он совсем из другого теста. Его противостояние «Западу» после СССР и Югославии не делает из него постимперца, «японца», на которого Саша совершенно не похож, хоть и обладает чем-то близким кодексу самурая. Освобожденный от всяческих древних лат, пользующийся полной свободой тела, ставящий лишь на личную доблесть и готовность, отказывающийся подчиняться правилу подключения к сети, раскрытый лишь тому, что расстилается вокруг, Саша в некотором смысле – полная противоположность бабушке, живущей в телевизоре собственной памяти. «Хочешь знать о жизни, – говорит Саша, – живи и читай книги, лучше старые, давно написанные».

Он может жить жизнь, как художник и читатель книг, солдат, умеющий рисовать. Линия его обороны – он сам, собирающий сведения и знания, впечатления и опыты: он сам свое оружие. Он ставит на глубокую непрозрачность собственного тела, движущегося по своей земле, среди своего народа, не очень заинтересованного в мировой жизни, в мировых завоеваниях. Саша – не японец, Саша – серб, и быть сербом – его главное оружие. Его жизненная завязь