Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

мелодия эта – она слышала её весной – до войны, в «Альказаре», со вторым мужем, – и тогда она вспоминала – Санта-Маргарита в Италии, где она её слышала. В первый раз в детстве, в её звуках в залу ресторана вошла знаменитая Лина Кавальери, первая красавица мира…

Когда оставались наедине – Ника рассказывала ему взахлёб всё своё детство и юность – она задаривала его всем этим, она не хотела уже быть со всем этим одна, он должен был побыть с ней везде, где она была… Их лирика была так похожа – как будто у близнецов. Они делились всем. Они начинали уже вспоминать друг за друга. Иногда уж и не надо слов было, – взгляд, молча сжать руку. Зеркальное углубление зеркал во взаимное отражение – переходила все границы пережитого и читанного. Но именно теперь, когда, казалось бы, слиться в душевном объятии, – между ними начала, тихо и страшно, воздвигаться стена. Ещё страшней было – что, потеряй она его из-за этого, она не была властна остановить это: это Новое было не в ней, а везде: И внутри, и во сне, и оно было уверенней в ней – всех уверенностей. И уже ничем нельзя было мерить это: это мерило всё! Тихое опьяненье, чудовищное по растущей силе, лилось через каждую вещь, делая всё светящимся, как рука через луч солнца…

Она научилась покою в этом. Но родилось оно – в восторге обращения к кому-то – за Андрея, когда ему грозила опасность. Она не знала, к кому она обращалась. Она чувствовала Огромное – над собой, и оно звало.

«Может быть, это клиническое сумасшествие?» – спросила она себя тихо, почуяв, как в их зеркальности прорезалась брешь тьмы. «Я схожу с ума? – сказала она себе просветлённо, – но всё Небо летит мне навстречу!..»

Это была Любовь Любовей, Песнь Песней.

В твёрдом уме, в здравой памяти своего отрицания всякого утешения, она ощутила это утешение, крепко её обнявшее. Бороться с этим было, как ребёнку бороться с матерью! И это происходило с ней год спустя после того, как она стоически вынесла смерть мужа и сына, ясно помня в последнем одиночестве и отчаянии базаровский лопух на могиле, конец, тьму. Она ощущала теперь в этой тьме – свет…

Когда умирал её маленький сын, друг её, пожилой писатель, утешал её, читал ей Евангелие, но она не хотела слушать: «Зачем мне эти слова: „Сеется в тлении, восстаёт в славе“?» Нежный друг, один из образованнейших людей века, – он ли не умел говорить! – пытался. Она отвечала: «Мне это всё – мертво. Я хочу живого Алёшу. Зачем он умер? Не пойму никогда! Его жизнь была праздником ему и нам. Он никому не мешал, всем давал радость. Я не могу позабыть его голосок, его ручки – он мне тянул их! И каёмочку чёрную на ноготках – в гробу – в дни болезни я не могла их ему обрезать, и под них набралась пыль… Зачем он учился всё понимать? И ходить… И смеялся! Разве твои слова, самые умные, стоят одного его весёлого крика?» В слезах она еле говорила. Друг молча сжимал её руки. Он пожалел её, замолчал. Значит, она была чиста сейчас в том новом, непонятном, что ей звучало…

Подходя к дверям Симферопольской больницы, где только что была сделана операция Андрею, она ощупывала в кармане револьвер. Он должен был сейчас помочь ей, если узнает, что Андрей не перенёс наркоза… (То Новое, что в ней началось, ещё не было властно удержать её от такого – она ещё не осознавала его – дезертирством.) Но доктор, знаменитый по Крыму, Рыжков, сообщил ей, что операция прошла хорошо.

– Войдите и сядьте, ждите, когда придёт в себя, – и не обращайте внимания на то, что будет говорить сначала, – это ещё будет бред, после наркоза.

Ника, сияя, вошла в палату. Андрей лежал один. Прошло часа полтора-два. Наконец он зашевелился, открыл глаза. Ника была первым человеком, увиденным после тех нечеловеческих измерений, куда он падал – падал, упал, – где был и откуда вернулся. Но он сразу узнал её. Он взял её руку своей ещё слабой рукой и, еле двигая губами, сказал:

– Теперь я тебя догоняю…

«Это ему бредится», – с нежностью сказала себе Ника и погладила его руку; встала на колени, как, бывало, стояла у его постели на горке, готовясь следовать совету доктора – не воспринимать его бред.

Но он говорил:

– Когда на меня надели маску, я стал проваливаться куда-то…

Он помолчал. Она думала – от слабости. Она гладила его лоб и смотрела в это вернувшееся к ней лицо его… Но он искал слов. Было так трудно выразить то, что хотел он.

– Я не знаю, где я оказался, не могу сказать, что со мной было, – говорил он медленно. – Но есть Нечто, которое я отрицал. Я иду за вами – в том, что нас разлучало всё это время…

Она обняла его, как трогают фарфор или птиц, – и это было на земле испытанное неземное объятье.

– Я видел Свет, – продолжал он, – не физический. Я в нём был, это была – Жизнь… Может быть, когда я встану, мой мозг захочет отвергнуть это, но я не смогу слушать его. Я коснулся Большего, понимаешь… Я виноват перед тобой, я знаю…

Она не дала ему говорить.

– Всё чудесно, – сказала она, – всё понятно! Помолчим. Доктор велел мне не давать тебе возбуждаться. Не надо… Теперь мы совсем вместе! – сказала она, роняя голову на его одеяло, в счастьи неземного слияния. – Как я счастлива! Я думала, что, может быть, совсем тебя потеряла, когда входила в больницу, – а операция, которую мы так боялись, не только мы, даже доктор! – мне подарила тебя заново, всего, насовсем! Разве я могла ожидать такое?..

Он лежал, закрыв глаза, на лице его были покой и блаженство.

– Я очень ослаб, – сказал он. – Ника! Я не первый раз во время хирургической операции путешествовал под медицинским наркозом, – но это было совсем другое, именно путешествовал, было удивительно – как всё новое, всё чужое. То, куда я погрузился после этого, как сознание прекратилось, – это был Свет – родной… До всего бывший, может быть, до рождения… И куда нас ждут, понимаешь? Я, наверное, плохо говорю, мне ещё трудно собрать мысли – но я знаю одно: кто бы мне ни говорил и какие книги бы мне ни давали – этого я не отдам… И ты – со мной!