Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Но какой-то бес в ней ещё за неё договаривал… и она попустила ему. Он суфлировал.

– Отлично… И что же вы предлагаете? Любить её – и меня? Не получилось у нас с мужем моим и Мироновым, полвечера только продлилось…

Но она тут же сказала иное, иначе, потому что хлеще, через суфлёрскую будку, летела волна счастья, сметая всё по пути! Пеной щедрости, сами вспыхивали – лунным светом – слова.

– А что, если я помогу вам в этом? – сказала она, широко и бережно обняв его поверх одеяла. – Хотите, я её полюблю – не меньше, чем вы её сейчас любите! и сделаю так, чтобы она полюбила меня, и уговорю её, закружу всех нас во всевозможных глубинах… которые у неё есть, иначе вы б её не любили! И она с вами простится, и уедет – и не погибнет. Хотите?

Она на него глядела зажёгшимися, просветлёнными глазами (и всё-таки в них расширялись зрачки).

Он молча любовался ею, гладя её кудри.

– Даже вы не смогли бы этого… – сказал он, всем весом усталости, которая не оставляла его.

– Не смогла бы? – сказала она, и ему вдруг показалось, что её лицо стало удаляться точно бы – в обратный конец бинокля. И голос её стал тих и, как в дурном сне, зловещ.

Она чуть привстала с колен и, разомкнув объятия, руками опершись на кровать:

– Она вас ещё не свела с ума! Если так – как поправитесь – поезжайте к ней и будьте возле неё, если вы не хотите меня пустить к ней… Андрей, – сказала она, кладя голову на его руку, – и он тотчас обеими эту голову сжал. – Вы простите меня, но ваше пребывание с нею и вся эта бесплодная жалость, из жалости близость с человеком (ложь – ей, потому что она бы на это не согласилась, она – женщина, которую вы – любили!). Из жалости ложь человеку – это вещь, вас недостойная, Андрей Павлович!

– Андрей Павлович? – переспросил он, глядя на неё снизу вверх, потому что она встала, но голос его, лежавшего, уронил эти слова сверху вниз – на неё, стоявшую, потирая концами пальцев лоб, смотря на него отдалённо, стремительно, странно. Она увидала, как его глаза потемнели и он сделал движение как будто бы приподняться. В ужасе, в горе, в раскаяньи она уже стояла на коленях перед его постелью, гладила его виски, его волосы, неотрывно глядела в глаза.

– Простите меня. Я просто опять на миг ощутила своё одиночество. Я очень быстро приучаюсь к нему… Знакомая сфера! И если вы меня когда-нибудь оставите – я очень быстро всё осознаю, сама уйду… я – умею, – говорила она, а слёзы текли ему на руки, – я так привыкла – терять, расставаться, переносить всё… я ведь так – сон, фантом… я не буду «бороться за своё счастье», что я – борец, атлет? Женщины вам, мужчинам, импонируют своей простотой, грубостью своих всегда определённых желаний. Таким, как я, будут, может быть, посвящать стихи, мы вам, может быть, будем сниться, но жизнь строят мужчины – с другими! Только мой второй муж…

– Ника, не надо! – сказал он добро. – Я не могу ревновать вас к умершему, и я этого друга вашего – глубоко уважаю… Но мне слушать всё это… ах, Ника, Ника!

Он закрыл глаза от физической ли боли, вновь его мучащей, или от нефизической – как это было узнать? Он же старался скрывать – и ту, и другую. Она смотрела на него молча, позабыв, о чём говорила. Это лицо она любила больше всего на свете. Как страшно было на него глядеть!

– Есть такой спуск в саду, он – огромный сад, где мы с Сильвой родились… Мы один раз в нём потерялись, – он говорил, не подымая век, – такой медленный спуск, отлогий. Где начинаются грецкие орехи. Там – особенная трава. Моё любимое место в детстве. А дальше – абрикосы, без конца – абрикосы… Там мы будем идти с вами. В степь – там миражи, в жару, и мы…

Он не бредил, нет?

В тёплый синий день, с цветами с базара, пришла домой Ника, тоже, как и её подопечный, уже начинавшая розоветь. У калитки её встретила их знакомая врач, зашедшая навестить больного. Она вызвала Нику во дворик: без неё няня подала Андрею Павловичу протёртую рисовую кашу, в которой что-то хрустело, няня сказала – соль крупная. Больной съел и вдруг наколол язык, поглядел – стёклышко. Каша была посыпана толчёным стеклом.

Ника стояла онемев. Умереть было легче!

Врач поняла, что с ней. Не волноваться! Выжидать. Может быть, крупный осколок и не проглочен, мелкие могут пройти, прободенья не вызвав.

– Температура уже поднялась, вы долго на базаре задержались сегодня, но кто бы мог ожидать! За ребёнком так хорошо смотрит… Что температура поднялась – неприятно. Я вас ждала. Сейчас же надо – масляную клизму. (Она пояснила, как это сделать.) Вечером ещё зайду.

Андрей лежал спокойный, шутливый, точно родной брат второго её мужа. Он успокаивал, смеялся. Но ведь если он и обратное думает, он будет говорить так! И она словами его – не прониклась. Сделав всё, что велел врач, она пошла допрашивать няню, знала, что та больного не любит, но – такое… В ответ на ложь ей в глаза она схватила лгунью-преступницу и так стукнула её, в бешеной ярости, о спинку кровати… На няньку это подействовало отрезвляюще, и она созналась, истерически рыдая, что ненавидит Андрея Павловича, хочет, чтоб Ника была только с сыном и с нею! На приговор: сейчас же расчёт и отъезд – она отвечала, что скорей ляжет на рельсы. Расстаться с Никой и Серёжей – не может. Обещала стать образцовой – никогда ничего…

– Я вам верю, – сказала Ника, – но если что-нибудь замечу – я вас сразу отдам под суд. И тюрьма! От меня вы теперь не скроетесь. Оставляю я вас – на пробу. Потому что вас любит ребёнок. И потому что вы любили Алёшу. Но я вам сейчас – никто. Меня вы ещё должны заслужить. К вам у меня – ни капли жалости. Берегитесь.

Поздней она ещё ей сказала:

– Я думаю, что ещё до суда вас бы убил отец Андрея Павловича. На что вы надеялись? Такой путь – опасен. И бесполезен: себе гибель найдёте. Когда не хватает у человека сердца – тогда и ума не хватает! Кто яму другому роет, тот сам в неё попадает. Андрей Павлович