Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

«Так! – останавливает она себя. – Почему ж, если так – ты молчишь о нём твоему новому другу? Потому что он – что его почти нет уже, – потому, что он – идёт на войну?»

Голова шла кругом! Ещё никогда не встретилось ей такого совпадения мыслей, в интимнейших сокровеннейших вкусах, в тайнах, едва подлежащих учёту, сходствах, в которых вот уже третью неделю идёт её жизнь… Но девятый вал назывался не так, не так даже. Он звался совсем просто, отчего она вдруг, не заметив, что замолчала, понимала только одно: они расстаются, он едет на своём чёрном коне на фронт. Этот конь ему друг, не она. Он с ним от неё уходит. Ещё раз бессмысленна жизнь.

Но уже вновь мешала (или помогала?) жизнь: по ковру катался Серёжа, няня ловила его, Людвиг защищал от неё, снова вскипал кофейник, луч солнца стал косой, был почти тёмным на узорах ковра. Ника наблюдала Андрея Павловича.

…Манера войти, сесть, курить, встать, взять вещь, передать книгу – всё волшебство, так, как должно. Смотреть на этого человека было, помимо всего, состоянием, как перед произведением искусства. Было нежно помнить (родной и ласковый юмор…), что в два с половиной года он стал вырывать у цепного пса кость – с такой немладенческой силой, что пёс – сплоховал, кинулся на ребёнка и искусал его. После чего дитя было увезено в Харьков на операцию разорванной щеки и губы. Теперь о нём шли сплетни. Но одну – «сплетню»? – Ника приняла в сердце – в ту неделю до неё дошедшую: что Андрей Павлович свёл с ума молодую красавицу, жену видного в городе человека. А в Москве осталась его подруга, женщина с огромными «египетскими» глазами. На празднике Кайрам Байраме, татарском, без памяти влюбилась в него дочка их арендатора, для него одного исполнила национальный татарский танец…

Как это сочеталось в нём с застенчивостью, тишиной, с этим удержанным вздохом почти – усталости, странной в его юном существе…

В квартирке её, где из-за вспышек болезни Серёжиной, реалистически возвращавшей к смерти Алёши, – в грубых приметах и суевериях няни, в запахе лекарств и советах – противоречивых – врачей, день в быту с хожденьем на дальний базар за цыплёнком, варить ему, в страхе, что тают последние деньги, в бесполезных поисках работы, – к вечеру она уставала и приходила в унынье. Людвиг развеивал атмосферу подавленности и тревоги, она радовалась выйти с ним к морю – куда-то идти. Купив груш, они выходили за город по сожжённым холмам, от которых почему-то пахло Помпеей. Шли пустынными дорогами за старыми городскими арками, где – и хоть где-то там шла война – турки, татары, старые, торговали – всё ещё – фруктовой колбасой из высохших запасов. Её покупали в часы перебоев с хлебом. Ближе к центру города хмуро встречались купцы, караимы – съесть чебуреков и потолковать – непризывной возраст – о малопонятной гражданской войне, далёкой…

Она шла с Людвигом пустырём, когда из-за угла выбежал огромный мышастый дог. За ним показался Андрей Павлович. Он шёл фланирующим шагом. Увидав её, он явно смутился.

– Вы покупаете груши! Такие плохие… Если бы я знал. – Но, поговорив, он, видимо, спешил продолжить свой путь. – Так, если разрешите, до завтра? – И, свистнув дога, пошёл дальше, пересекая пустырь. Куда же он шёл, к кому?

В маленький домик на горке над кривыми улочками слободки, с распахнутым на обрыв окном, где она томилась мукой смерти три месяца, вошло робкое дыханье жизни: вдвоём пришли Людвиг и «мальчик». Принесли груш и яблок. В её старом татарском медном кофейнике с длинной ручкой кипит на мангале кофе; маленькие чашки на ковре меж самодельных «подушек». (Людвиг хозяйничает, художник.) Подарок мужа её, последний, граммофон новой конструкции, видом раковина, без трубы; из него льётся мёд пения. Тёмный от грусти, низкий голос Вари Паниной поёт прощание с любимым.

…На свете только и есть что прощание! Не надо удерживать человека – пусть едет на фронт на своём чёрном коне…

Диск пластинки кружится, словно в вальсе, покачиваясь на музыкальных волнах, игла ловит и пожирает мелодию, – а! это мелодия вошла в жизнь, зажгла ритм, спустив стрелу с прославленной тетивы древности, а в распахнутом настежь окне на обрыв – августовская, тёмная, солью звёзд падающих, крупно посоленная ночь!

Но Людвигу вдруг стало плохо с сердцем, ему надо лечь. Уходит домой.

Рассказ начал с полуслова, с полувоспоминания, ответ на вопрос, и в первоклассное внимание, жажду знать о ней её странного гостя, ухнуло то, что я для вас записывала, Мориц, – будущий второй муж мой, телеграмма Миронова, поезд, скарлатинный барак… жизнь ретроспективно цветёт, на ковре, среди расставленных чашек, под сонное бормотание няни и детские сны, они говорят, а за окном, далеко, морской шум, крики птиц.

А потом, потом – наступает молчаливая мука. Они уже не могут говорить; слова – ложь? О чём говорить, когда эта беседа – прощальная? В её жизни – это второй раз. Шесть лет назад – только вместо августа был май – к ней прощаться пришёл Глеб. И к чему это всё теперь? Она не верит жизни, её юность и она, оба – от пережитого согласны на одиночество, зачерпнутое полными пригоршнями. Так зачем именно она встала на его дороге, зачем он преградил ей путь? С каждым, с каждой было б легко бороться – но вот это родное прощающееся… Часы идут, небо бледнеет, звёзд почти уже нет. А когда солнце встаёт, у неё оказывается такое усталое, призрачное лицо и такая – словно во сне – непонятная теплота взгляда, глаз замученных и не хотящих просить пощады… Глаза – она стоит вполоборота к окну – такие золотисто-зелёные, бледные – по нему идёт лёгкая дрожь. Он чувствует её – своей, и, раньше, чем успевает опомниться, он делает к ней шаг, жадно берёт руками её голову – и на её губах сладость его горького прощального поцелуя.

Он её поцеловал – чтобы проститься. Но, как в детской сказке о «Спящей красавице», – она пробуждается. Совсем юная, она стоит перед ним, изменившаяся волшебно. Она – девочка, этот поцелуй – первый в её жизни! Руки взвились ему на плечи, не отпускают, это властное счастье ребёнка! Неисчерпаемое и парящее – и он не может уйти!

Он всё-таки уходит (чтоб не остаться совсем!) – чтоб осознать происшедшее, чтоб овладеть собой. Он отступает,